Главная > Аксиненко О.В. Любовь в анализе. Неучтённый терапевтический фактор?

Аксиненко О.В. Любовь в анализе. Неучтённый терапевтический фактор?

В ходе профессионального роста и развития, как отдельного специалиста, так и всего профессионального сообщества происходит формирование и развитие внутренней убеждённости в ценность теоретических представлений и тех позиций, которые базируются на этих представлениях.

Веру о влиянии прошлого на настоящее разделяют все аналитики, также как и веру в наличие бессознательного. Эта вера, приобретённая в ходе собственного анализа, является фундаментом для опоры других наших убеждений, которые мы реализуем в ходе повседневной работы. То, что мы стремимся делать исходя из профессиональных, групповых ценностей, порой нарушается нашим глубоко личным убеждением в ценность того, что мы можем предложить пациенту.

Пожалуй, нет более неоднозначного, если не сказать амбивалентного, отношения внутри психоаналитического сообщества к такому явлению, как любовь в анализе. Создается впечатление, что любовь, как глубоко личное, а потому субъективное переживание, находится в конфликтных отношениях с идеей нейтральности и объективности аналитика. Может быть любовь, как слишком личное, должна быть устранена из отношений аналитика и пациента? Или эта неоднозначность имеет свои предпосылки, как в истории развития психоанализа, так и в самой природе психоаналитических отношений?

Развитие у пациента сильных эмоциональных переживаний, адресованных аналитику и возникающих на момент лечения, однако имеющих связь с прошлым и фигурами прошлого было обнаружено З. Фрейдом в 1895г (1).

Первоначально рассматривая перенос как помеху и сопротивление к терапии, уже в 1909г. З. Фрейд отмечает, что перенос может сыграть «решающую роль в том, чтобы вызвать веру в успех лечения не только у пациента, но и у лечащего врача» (2). Как отмечает Дж. Сандлер, «здесь перенос впервые упоминается как терапевтический фактор» (3, стр. 37)

Возникновение любовной страсти со стороны пациенток, нашло теоретическое обоснование, однако существовала другая проблема. Надо вспомнить, что на заре психоанализа, психоаналитиками были молодые мужчины, работающие с женщинами – истеричками (а именно из исследования истерии получил своё рождение психоанализ). Сегодня известно, что истерические пациентки обладают удивительной способностью к соблазнению, и возникновение ответной страсти у начинающих психоаналитиков могло явиться камнем преткновения в развитии психоанализа.

Анна О. и Брейер., Сабина Шпильрейн и Юнг, Элма и Ференци, «как и многие другие любовные истории в психоанализе, являются запретной любовью, результатом табу, созданного психоанализом в отношениях между аналитиком и пациентом» (4, стр. 40)

Вне всякого сомнения, появление термина контрперенос связано с возникновением у аналитиков сильного позитивного чувства по отношению к пациенткам. Так, уже на втором конгрессе психоаналитиков в Нюрнберге, в 1910 году, Фрейд говорит об ответном перенесении и о «влиянии пациента на бессознательные чувства врача». (5, стр. 66)

В статье «Замечания о «любви в перенесении» З.Фрейд (6), даёт прямые рекомендации к положению аналитика во взаимодействии с пациентом – это воздержание от реализации своих желаний и потребностей, направленных на пациента. Это указание, в его прямом понимании как воздержание от сексуальной близости с пациентом, разделяется сегодня всеми аналитиками и определяет ту границу, которая образует потенциальную линию напряжения, символически выражающую запрет на инцест. Данный запрет распространялся не только на тело пациента, но и на чувства аналитика к пациенту, сформировав на достаточно долгий период требование нейтральности и абстиненции.

О тонком балансе между сохранением эмпатии и защитой от эмоционального затопления, нам напоминает признание Фрейда: «Так как от пациента требуется полнейшая правда, то рискуешь всем своим авторитетом, если попадёшься сам на том, что отступил от правды. Кроме того, попытка пойти навстречу нежным чувствам пациентки не совсем безопасна, невозможно так хорошо владеть собой, чтобы не пойти иной раз дальше, чем сам того хотел. Я думаю поэтому, не стоит отрицать равнодушия, до которого дошёл благодаря своей сдержанности в ответном перенесении» (6, стр. 125)

Отношение Фрейда к ответному перенесению, или контрпереносу, как к помехе в терапевтической работе, сформировало рекомендации нейтральности, зачастую понимаемой как необходимость подавления эмоциональных переживаний, возникающих у аналитика.

Однако не только опасения нарушения терапевтических границ формировало представление о необходимости нейтральности. В стремлении отделить позицию аналитика от позиции врача, Фрейд сравнивает аналитическую работу с исследованием археолога, который бережно и беспристрастно встречается со свидетельствами прошлого, стремясь реконструировать картину целиком.

О своём беспокойстве развитием психоанализа по медицинской модели Фрейд писал Ференци в своём письме от 22 апреля 1928г: «Внутреннее развитие психоанализа, вопреки моим намерениям повсюду идёт от дилетантского психоанализа к чисто медицинской специальности. В чём я ощущаю гибельность для его будущего. В сущности, я уверен только в Вас, что Вы безгранично разделите мою точку зрения» (7, стр. 191).

Касалось ли это беспокойство Фрейда только перспектив развития психоанализа, или было деликатным выражением неодобрения Фрейдом технических нововведений Ференци?

Различия во взглядах Фрейда и Ференци на технику психоанализа наметились в 1918 году, когда Фрейд в докладе «Пути психоаналитической терапии» на Будапештском конгрессе назвал предложенный новый способ Ференци «активностью аналитика» (8).

Фрейд ещё согласен «примешать в большом количестве к чистому золоту анализа медь непосредственного внушения»(8, стр. 148). Однако, стремление Ференци облегчить, ускорить терапевтический процесс, красной нитью проходившее через все его работы по технике, вели его дальше. В поиске быстрых изменений к середине 20-х годов Ференци сам подверг критике «активную технику», главным образом из-за её авторитарного характера (7, стр.183). Было ли это предвестником нарастающего недовольства авторитарностью Фрейда в отношениях с Ференци? Во всяком случае, разногласия в теоретических позициях Фрейда и Ференци нарастали.

По свидетельству Эрнста Джонса, Ференци «мучило совершенно необычное и неутолимое стремление к отцовской любви» (9, стр. 234), на которую Фрейд отвечал сдержанным, но, тем не менее, выраженным отеческим чувством. Однако отход Ференци от принципиальных для Фрейда позиций заставлял его всё более ясно высказывать своё неодобрение новшествами любимого ученика.

За теоретическим описанием и взглядами Ференци можно увидеть его протест позицией символического Отца: «Аналитическая ситуация: сдержанная холодность, профессиональное лицемерие и скрываемая за всем этим антипатия к пациенту, который чувствует её всеми своими членами, не очень-то отличается от той ситуации, которая в своё время – я имею в виду в детстве – действовала болезнетворно» (7, стр. 184). Этой холодности Ференци пытается противопоставить любовь: «Ребёнка нужно привести к тому – даруя ему огромную любовь, нежность и заботу, - чтобы он простил родителей за то, что они произвели его на свет без его намерения, иначе немедленно заявит о себе потребность в разрушении». (7, стр.183) То, что не мог получить Ференци сам, он стремился дать своим пациентам.

Разногласия между Фрейдом и Ференци нарастали, и как скользкий склон, вели к неизбежному разрыву, который и произошёл в конце 1931 года (9). В некрологе по поводу смерти Ференци, Фрейд напишет: «Потребность исцелять и помогать, ставшая в нём всемогущей…вела его ещё дальше. Он уже не довольствовался ролью благожелательного сдержанного взрослого, а выступал за то, чтобы он, аналитик, ради достижения оптимальной терапевтической регрессии сам ставил себя на ступень регрессировавшего пациента». (10, стр. 692)

История отхода от незыблемых для Фрейда принципов и трагическое завершение жизни Ференци не могли не оказать своего влияния на представление о позиции аналитика и о месте любви в аналитических отношениях.

По мнению Паулы Хайманн, «сформировалось представление, что хороший аналитик должен быть подобен хирургу во время операции, или зеркалу, и, что он не должен что-либо испытывать по отношению к своим пациентам, кроме ровной и мягкой благосклонности, и что любая рябь на этой гладкой эмоциональной поверхности является нарушением и должна быть устранена» (11,стр.94). Нейтральность, требующая «невмешательства» и «отстранённость», породившая «молчащего аналитика», образ которого нашёл отражение во множестве карикатурных изображений. Ярким свидетельством такой техники психоанализа являются воспоминания Патрика Кейсмента: «…мне предложили психотерапию – это был мой первый опыт такого рода. Я уже знал о технике молчания, которая рационализировалась вокруг идеи, что первые слова, сказанные пациентом, будут наиболее значимыми. Меня подвергли такому виду молчания, как будто я находился с роботом (позже я узнал, что этот психотерапевт был такого рода психоаналитиком). Я отказался играть в эту игру» (12, стр. 57).

Техника психоанализа с доминирующим, , сохранялась и отстаивалась до середины прошлого века.

Попытка определить терапевтические факторы, присущие психоанализу, смена и расширение представлений о них, инициирована самим открывателем психоанализа. Отказ от катартического метода, основанного сначала на гипнозе, а затем на внушении, привели Фрейда к открытию свободных ассоциаций. «Изменение приёмов лечения сопровождались концептуальными переменами – осмыслением сопротивлений, трансфера, усилением внимания к результатам обработки и проработки психического материала» (Лапланш, Понталис 13, стр.192). «Свободные ассоциации» становятся не только опорой всего психоанализа, как правило, облегчающие доступ к бессознательному пациента, но и техникой, содержащей в себе терапевтическое значение. «Лечение разговором» становиться тем средством, когда «вытесненному влечению и бессознательным репрезентациям представляется вдруг возможность выброса в слово, вместо выброса в соматику» (14, стр. 146 А. Грин). Этот выброс, освобождение, само по себе способно принести облегчение, однако недостаточно для возникновения стойких изменений. В понимании Фрейда, да и современных аналитиков, то, что говорит пациент, есть фон, средство для обнаружения того, что он не говорит. Понимание этого невысказанного сообщения с последующим сообщением пациенту в виде интерпретации становиться важнейшей задачей аналитика.

Источником этого понимания становится контрперенос.

Как пишет Горацио Этчегоен, «Для того, чтобы контрперенос получил теоретическое обоснование и статус практической проблемы, потребовалась эволюция психоаналитической техники», и далее он добавляет: «Любому терапевту неприятно осознавать свою идентичность с пациентом, которого он лечит, отказываясь при этом от удобной иллюзии превосходства. Пионерам психоаналитического движения подобное превосходство было особенно необходимо и удобно, поскольку в случае утраты этой иллюзии реальное разнообразие факторов сокрушило бы их» (15, стр. 78-79).

Смена представления о контрпереносе и его значения для психоаналитической ситуации стала происходить с появлением революционных статей Дональда Винникотта (16), Генриха Ракёра (17) и Паулы Хайманн (11). Работы, ставшие классическими, в которых высказывались идей ценности эмоционального переживания аналитика для понимания пациента, были встречены сопротивлением. Так, «…доклад Ракёра, прозвучавший на заседании Аргентинской психоаналитической ассоциации в 1948 году, вызвал у слушателей неловкость и смутную тревогу, а один из наиболее уважаемых аналитиков публично заявил, что психотерапевту, испытывающему во время работы со своими пациентами подобные чувства, следовало бы пройти повторный индивидуальный анализ!» (15, стр. 81).

Сопротивление новым идеям так знакомо психоанализу!

Накопленные клинические данные детского психоанализа, открытие Мелани Кляйн особенностей ранней, довербальной коммуникации, развитие теории объектных отношений, а особенно расширение границ применения психоанализа в работе с психотическими пациентами, способствовали развитию и принятию идей, без которых сегодня психоаналитик не может обойтись в своей работе.

Однако, не смотря на общепризнанное значение контрпереноса для понимания пациента, Отто Кернберг подчёркивает, что «традиционно фобическое отношение к контрпереносу, изменившееся лишь в последние десятилетия, до сих пор возникает при эротической реакции аналитика на эротический перенос». (18, стр. 154)

Данное сопротивление принятию осознания контрпереносного переживания любви может быть связано с устойчивым представлением о возможном осуждении со стороны профессионального сообщества. На более глубоком уровне, возникновению любви, а также осознанию этого переживания, препятствует нарциссизм аналитика.

По мнению Фрейда «…биологический фактор устанавливает все первичные ситуации опасности и создаёт потребность быть любимым, которая никогда больше уже не покидает человека». (19, стр. 66). Эта потребность оживает в терапевтических отношениях, когда встречаются двое и проводят достаточно много времени вместе наедине, в стремлении понять друг друга, проникнуть в тайны происходящего и получить желаемое от Другого.

Суждено ли будет остаться им равнодушными друг к другу, или неизбежно возникнет чувство, достаточно сильное, чтобы дать энергию и силу менять восприятие и отношение, как к самому себе, так и к окружающему миру?

Любовь в терапии, как и в жизни, не удовлетворяется душевной близостью и наполнена желанием телесного соприкосновения и сексуального проникновения. В этом, удивительным, на мой взгляд, образом, проявляется качество любви - желание того, чего нет, но что возможно, в разворачивающейся с необычайной силой фантазии. При этом эта фантазия содержит телесное, сексуальное взаимодействие. Говоря о сексуальном, я имею ввиду не только генитальное проникновение, но взаимодействие тела на самых разных уровнях.

Примером такой фантазии и значения любви для возобновления психического развития является клиническая иллюстрация:

Из стремления сохранить конфиденциальность я упустил узнаваемые факты и детали, изменил имя пациента.

Я назвал его Нестор, по ассоциации с самым древним лабиринтом, который можно датировать с большой степенью точности (1230 г. до н. э.), и который находится в Греции (о.Филос) во дворце царя Нестора (20). Во многих мифах народов мира говорится о большой маскулинной энергии, сокрытой в тайниках лабиринта. Мой пациент практически всю свою жизнь блуждает в лабиринтах своих фантазий.

Примерно четыре года назад ко мне обратился молодой человек с запросом стать настоящим. В ходе первичного интервью удалось прояснить, что этот запрос связан с чувством опустошённости, подавленности и утратой смысла жизни. Передо мной был высокий, достаточно стройный молодой человек, с хорошей фигурой, которую можно было бы назвать атлетической, если бы не некоторое ощущение вялости мышц и сниженного тонуса, которое от него исходило. Лицо было достаточно спокойное, если не сказать несколько отрешённое. Он говорил спокойно, ровным голосом, не содержащим оттенка жалобы на своё состояние. Просто сообщение, факты. А также желание быть настоящим. То, что это следует понимать буквально, не приходило мне в голову!

Расценив его состояние как депрессивное, и учитывая его желание пройти именно психоанализ, мы договорились с ним о встречах три раза в неделю.

Первые встречи прошли в моих расспросах о его жизни, при этом ответы Нестора становились всё более скудными, односложными. Предложение говорить всё, что «приходит в голову» и вовсе завело нас в тупик всё более нарастающего молчания.

Сведения о его жизни были обычными и не содержали тревожных для меня обстоятельств. Являясь вторым и младшим ребёнком, Нестор вырос в полной семье, в 2,5 года был отдан в детский сад, и именно это событие воспринимает как кардинально повлиявшее на его жизнь. Много позже, он скажет об этом времени: «Мама вернула меня к себе, когда я был абсолютно плохой, я был наполнен страхом и ненавистью, и чтобы не потерять её снова, я был вынужден отказаться от всего хорошего».

Именно с этим отказом от взаимодействия со мной, также как и с остальным миром, мне предстояло встретиться в ходе терапии. Моя активность, проявленная в расспросах о его текущей и детской жизни, само стремление понять его, было встречено нарастающей пассивностью, молчанием и сонливым состоянием Нестора. Казалось, он погружался в недифференцируемое состояние пустоты, создавая эту пустоту прямо на сессиях.

Постепенно было прояснено, что состояние «ненастоящий» Нестор связывает с неспособностью различить свои и чужие желания относительно него.

Условием обретения «настоящий», по его мнению, было уничтожение, каких либо желаний других людей. Моё желание, чтобы он говорил, подлежало уничтожению!

Сессии превращались в тягостное, долгое молчание, часто Нестор пребывал в сонливом состоянии между сном и явью. Иногда единственными словами было произнесённое мной – «сейчас наше время закончилось».

Моё бессилие превращалось в злость, и это было то первое, что Нестор заметил во мне и против чего активно выступил гневной тирадой: «Если вы не можете работать с молчанием, может мне поискать другого аналитика?». Теперь и моё чувство бессилия и злости должны были быть уничтожены. Нестор задал мне задачу, решение которой заводило меня в тупик – если я хочу быть для данного пациента успешным аналитиком, я должен что-то делать, но моя активность – это то, от чего я должен отказаться ради пациента. Если я не буду делать ничего то, что я буду делать?!

В этом молчании я становился похожим на насекомое, попавшее в липкий состав – периодически ещё возникали конвульсивные попытки действия, но нарастающей мыслью было желание выжить. Полагаю, что это было как раз тем состоянием Нестора, которое он всё-таки, несмотря на моё сопротивление, сумел мне передать!

Изменения наметились после моего вопроса: «Что будет, если я откажусь от моего желания искать возможность для разговора с Вами?» «Помогать мне не надо и отвлекаться не надо». Это было сообщение о необходимости просто быть, не стремясь к активности, которую Нестор воспринимал, как исключающую возможность быть ему самому.

Постепенно пространство взаимодействия наполнилось рассказом Нестора о его страхе перед людьми, злости, переходящей в ненависть, представлении, что все люди враги и что он хотел бы уничтожить всех. Защитой от таких чувств было их опустошающее подавление, а в поведении – избегание, насколько это только было возможно, любого контакта с людьми.

В разворачивающейся картине тотальной ненависти и фантазии всемогущественного контроля над реальностью нашлось место и для моего страха. Мысли о нарастающем психозе Нестора не покидали меня. Единственное, что поддерживало – это уверенность в его социальной безопасности. Ведь его основной защитой была пассивность, избегание взаимодействия!

Тема ощущения физической скованности, давления и тяжести сменялась нарастающей злостью без возможности определить причину, ненависть пропитывала всё представление о мире. Быть мёртвым, как прекращение вездесущего страха и невозможность себя убить – становится основным размышлением Нестора на длительное время. «Быть мёртвым - не иметь желаний, чувств и мыслей, вместо этого пустота, а быть живым – это страх, защита от страха есть пустота, страх перед чувствами заводит в тупик, я не знаю выхода… Если взять что-то хорошее, то это заполнит пустоту и тогда возникнет ужас…, так пустота лучше, чем ужас. Плохая сторона мира меня не пугает, я от неё защищён, ужас возникает, когда мир хороший». Казалось, из тупика не было выхода.

Однако пространство сессии уже не представляло собой мёртвую пустыню, оно заполнялось словами, правда, по очереди. Нестор ревностно следил, чтобы меня «не было много». Привычной реакцией на мою избыточность был его уход в задумчиво – сонливое состояние.

Постепенно, он стал позволять себе выражать мне свою злость, а впоследствии гнев. Именно переход от сообщения мне о злости к выражению гнева позволил Нестору почувствовать себя более живым.

К этому времени терапии относится ряд явлений, которым я сразу не придал значение. Я стал погружаться на сессиях с Нестором в странное полусонное состояние. Оно охватывало меня, приходя ниоткуда, словно густой туман, и покидало при приближении окончания сессии. Я не спал, мог разговаривать с Нестором, и иногда видел, как он подсматривает за мной. Однажды в записи сессии я написал своё имя вместо имени пациента. Это позабавило меня. Я ещё не знал, что это означает. Изменения стали происходить во мне. В буквальном смысле этого слова. Из густого тумана полусонного состояния возникло отчётливое представление наличия в моём теле постороннего существа. Где-то на уровне груди, внутри я увидел что-то странно-живое, кроваво-розового цвета, оно шевелилось. Будучи обнаруженным мной, существо ощетинилось, и было готово биться за свою жизнь. Возникшее чувство отвращения вперемешку с изумлением постепенно уменьшило остроту своего переживания. В бессилии сопротивляться, я согласился с существованием во мне этого странного существа. Оно осталось во мне, но теперь мы оба знали о существовании друг друга.

Постепенно рисунок сессий стал меняться. Вместо высказывания мнений по тому, или иному вопросу, появился диалог, в котором обнаружилась картина спора. Нестор активно отстаивал своё мнение! Теперь он мог сказать что-то подобное этому: «Вы испортили мне прошлую сессию своими дурацкими вопросами, которые уводят меня в сторону. Вам не нравиться обсуждать то, что я Вас ненавижу и желаю Вас убить?»

Через некоторое время Нестор осмелился на проективную идентификацию, поместив свою ненависть в Другого: «Всё люди испытывают ко мне такую жгучую враждебность, причём без видимых причин, я не сделал ничего такого… все, все, абсолютно все». И через некоторое время, в уменьшении своего страха перед этой спроецированной враждебностью добавляет: «ощущение ненастоящего, другие люди не настоящие… моё настоящее довольно мрачное, если я его узнаю, то будет достаточно тяжело, просто ужасно».

Совершенно неожиданно для меня Нестор сказал однажды: «Легко ненавидеть незнакомых мне людей, и думать, что они ненавидят меня, гораздо трудней ненавидеть тех, кто рядом… проблема в том, что хорошая мама мертва, и она не может проникнуть в других людей, если бы она могла, всё было бы по-другому». Пожалуй, впервые у меня возникло чувство жалости и сочувствия к Нестору.

Через некоторое время, когда он молчал привычно долго, но как-то по-другому, я снова увидел то, что было у меня внутри всё это время. Существо спало. Когда я посмотрел на него, оно слегка шевельнулось, и я испытал к нему совершенно отчётливое чувство любви. Это было очень странно, потому что также было чувство чужеродной жизни во мне. Я был всего лишь хранитель, контейнер этой жизни.

На следующей сессии Нестор говорил о состоянии грусти и сожаления, «…это как прощание с хорошей мамой и это похоже на грусть, когда закрываешь прочитанную книгу и прощаешься с полюбившимися героями». Я ничего подобного не слышал от Нестора. Не было сколь либо значимой интервенции с моей стороны. Было только моё чувство любви к этой странной жизни внутри меня. Но то, что меня изумило – Нестор знал о моём отношении к этой жизни! Сессии стали другими, в них появилась совместность. Теперь он говорил о смысле жизни, и о своём желании его найти. Пока ещё с отрицанием, но всё-таки о «хорошем»: «я не верю людям, что у них есть для меня что-то хорошее и что они могут взять что-то хорошее от меня».

Я больше не видел этого существа, оно растворилось во мне. Следующим моим удивлением было внезапное узнавание интонации, с которыми говорил Нестор. Это были мои интонации! Построение фразы, тональность, отстаивание своей точки зрения, размещение в кресле, поза – всё было моё! Нестор позволил себе впустить меня.

Совсем недавно он сказал: «Так странно осознавать, что та картина мира, которая была только внутри меня и имела мало общего с миром, который вне меня… так странно, так странно, тот я, который есть, не может жить в этом мире и надо ему умереть, чтобы я мог жить… очень странно».

Он всё ещё хочет что-то убить в себе. Надеюсь, со временем он сможет принять от меня понимание, что для того, чтобы жить и сохранить непрерывность своей жизни нужно принять в себе то, что так сильно пугает.

При этом задача аналитика вернуть пациенту то, что дано ему на время. Тем более, если это любовь. Вернуть, не присваивая её себе.

В завершении, я позволю себе высказать идею доклада в краткой форме:

Переживание аналитика является не только источником информации, но и терапевтическим фактором, действующим в совокупности с его вербальной активностью. Ключевым моментом является переживание любви и принятия как спектр контрпереноса.

Аксиненко О.В.

Санкт-Петербург, 2010 г.

Библиография:

1. Фрейд З. Брейер Й. "Очерки об истерии". Интернет источник: http://freud.by.ru/library.shtml
2. Фрейд З. Заметки об одном случае невроза навязчивого состояния. Зигмунд Фрейд Собрание сочинений в 26 томах. Том 4 ВЕИП, Санкт-Петербург 2007.-320с.
3. Сандлер Дж., Дэр К., Холдер А. Пациент и психоаналитик: Основы психоаналитического процесса. Пер. с англ. 2-е изд. – М.: «Смысл» 1995, - 194с.
4. Джойс Макдугалл Страсти в истории психоанализа. Уроки французского психоанализа. Пер. с франц. – М.: «Когито-Центр», 2007.-560с.
5. Фрейд З. Что ждёт в будущем психоаналитическую терапию?/Сборник Психоаналитические этюды. Мн.: ООО «Попурри», 1997.-606 с.
6. Фрейд З. Замечания о «любви в перенесении» Сборник Психоаналитические этюды. Мн.: ООО «Попурри», 1997.-606 с.
7. Гельмут Дамер «Шандор Ференци: его вклад в психоанализ» Энциклопедия глубинной психологии Том I Зигмунд Фрейд: жизнь, работа, наследие. Пер. с нам.MGM-Interna Москва 1998 – 800с.
8. Фрейд З. Пути психоаналитической терапии/Сборник Психоаналитические этюды. Мн.: ООО «Попурри», 1997.-606 с.
9. Эрнст Джонс Жизнь и творения Зигмунда Фрейда. Пер. с англ. Москва Гуманитарий 1997.
10. Янош Паал Психоанализ в Венгрии. Энциклопедия глубинной психологии Том II Пер. с нам.MGM-Interna Москва 2001 – 752с.
11. Паула Хейманн О контрпереносе. Психоаналитическая хрестоматия. Классические труды. М..: «Геррус» 2005- 431 с.
12. Кейсмент П. Обучение у жизни: становление психоаналитиком. Пер. с англ. – М.: «Когито-Центр»; Алматы.: Дарын 2009, - 240с.
13. Ж. Лапланш, Ж.-Б. Понталис Словарь по психоанализу. Пер. с фран. Москва «Высшая школа», 1996.-623с.
14. А. Грин (цитата) в статье Алессандро Гарелла Talking cure. Терапевтические факторы в психоанализе. Пер. с итал. – М.: Когито-Центр 2007.-206с.
15. Горацио Этчегоен Контрперенос Эра контрпереноса: Антология психоаналитических исследований. М.: Академический Проект 2005.-576с.
16. Винникотт Д. Ненависть в контрпереносе. В сборнике Психоаналитическая хрестоматия. Классические труды. М.: 2005. – 431 с.
17. Ракёр Х. К проблеме контрпереноса. Эра контрпереноса: Антология психоаналитических исследований. М.: Академический Проект 2005.-576с.
18. Отто Кернберг Отношения любви. Норма и патология. Пер. с англ. М.: «Класс» 2000.-256с.
19. Фрейд З. (1926) Торможение, симптом и тревога. Психоаналитическая хрестоматия. Классические труды. М..: «Геррус» 2005- 431 с.
20. Данные Интернет, поисковая система Яндекс.