Главная > Рождественский Д.С. Психоанализ в XXI столетии: футурологический прогноз

Рождественский Д.С. Психоанализ в XXI столетии: футурологический прогноз

Уважаемые коллеги! Я позволю себе некоторое отступление от доминирующей темы нашего сегодняшнего собрания – темы психоаналитической терапии как процесса личностного развития, – несмотря на ее масштабность и значимость. Мне хотелось бы поделиться некоторыми мыслями по поводу развития самой психоаналитической терапии и, возможно, сопоставить их с мыслями, которые, как я полагаю, возникали по данному вопросу у многих из присутствующих. Мой доклад посвящен эволюции психоанализа в течение наступившего недавно века и представляет попытку экстраполяции в будущее процессов и тенденций, наметившихся в этой области за прошедшую сотню лет. Едва ли многие из нас узнают, сбудется ли мой прогноз, но, возможно, он станет уже сегодня подтвержден или опровергнут вами с чисто интуитивной позиции. Добавлю, что в нем я не выдаю желаемое за действительное – хотя бы потому, что далеко не все в этой картине оценивается мною как однозначно позитивное.

Я исхожу из того, что тенденции развития психоаналитической науки в значительной мере определяются коллективными психопатологиями и бессознательными процессами, свойственными конкретным историческим периодам. Если можно условно определить вторую половину ХIХ – начало ХХ столетия как истерическую эпоху, а ХХ век в целом – как депрессивную, то следующие сто лет представляются мне веком нарциссизма, по крайней мере в рамках иудейско-христианской культуры. Я предполагаю, что в этих условиях чисто клиническое применение психоанализа будет сокращаться, уступая множеству более динамичных и более эффективных в сугубо утилитарном смысле психотерапевтических методик. Это не означает, что аналитическая работа с пациентом совершенно уйдет в прошлое, однако она станет затрагивать относительно узкий круг лиц и будет ориентирована не столько на избавление от страдания или улучшение адаптации субъекта, сколько на цели научного и дидактического характера – на углубленное исследование психических процессов и на профессиональную подготовку тех, кто сам желает посвятить себя этим исследованиям. Иными словами, определение «пациент» станет все в большей степени вытесняться определением «анализанд». Другое дело, что эти наработки психоанализа будут широко использоваться в качестве теоретической и методологической базы психотерапевтами разных направлений, обеспечивающих пациентам конкретный и относительно быстрый желаемый результат.

Главной «политической» тенденцией в психоанализе ХХI века, на мой взгляд, станет возрастающая интеграция сообществ: их взаимная изоляция, уже существенно ослабевшая во второй половине минувшего столетия, практически исчезнет. Различные школы будут не столько устанавливать границы между собой, сколько искать и находить точки соприкосновения. В качестве вероятного исключения мне видится школа Лакана. Данная тенденция, очевидно, затронет и технико-методологический подход к пациенту: как вариант, можно представить, например, объединение терапевтических методик школ Когута и Роджерса. Снижение замкнутости и «кастовости» повлечет за собой смягчение нормативов профессиональной подготовки, в частности, уменьшение принятых объемов тренинга в масштабах всего мира. Возможно, американская эго-психология дистанцируется от психоанализа и окружит себя рамками самостоятельной парадигмы, в которых основные усилия специалистов направятся не на глубинно-психологическое исследование, а на решение актуальных задач адаптации субъекта. Параллельно психоаналитическое знание станет все более активно проникать в такие области, как педагогика, политология, социология, понимание исторических процессов и другие, то есть наиболее интенсивно оно станет развиваться в «пограничных» сферах. Соответственно неизбежным видится углубление научных и практических контактов психоаналитиков с представителями других наук.

В научно-исследовательском аспекте внимание специалистов станет смещаться ко все более ранним этапам личностного развития: так, подобно тому как работы Шпица в тридцатые годы ХХ столетия заложили фундамент теории первого года жизни ребенка, в будущем появится развернутая теория первой недели жизни, описывающая эволюцию наиболее архаичных предтеч психических процессов, ее вклад в структуру личности и роль ее неудач в формировании психических и телесных расстройств. Почти несомненным мне представляется возникновение новых психоаналитических концепций пренатального периода. Оно станет возможным благодаря прогрессу медицинских технологий, позволяющему вывести на очередной уровень исследование развития плода в течение всей беременности и влияния на него эмоционального и физиологического состояния матери. Таким образом, будет дана новая оценка феноменам, которые Фодор определял как «телепатическую связь» между матерью и плодом и как «организмическое сознание» - основу бессознательного и наиболее глубокий уровень психического функционирования. В прямой связи с этим станет обретать все больший масштаб и глубинность изучение взаимодействия психики и тела, то есть подход к любому внутриличностному процессу как психофизиологической целостности. Сохранится принцип, согласно которому психоаналитическое исследование телесного и влияние психоанализа на тело ограничивается возможностью перевода на язык, однако расширятся границы языковых средств, в частности, за счет привлечения ресурсов невербальных коммуникаций. Соответственно будет достигнуто новое понимание роли, которую играет образ тела и отношения субъекта со своим телом в его самовосприятии и оценке окружающей реальности. Также утратит прежнюю актуальность традиционная дихотомия влечений и отношений как производных активности ид и эго: сформируется качественно иное представление о них как о продуктах той фазы развития, на которой психическое еще не претерпело дифференциации с телесным.

Я предполагаю, кроме того, что будет достигнуто принципиально новое понимание этиологии психических расстройств: трудно представить, каким оно окажется, однако можно допустить, что взгляды, основанные на концепциях регрессии и вытеснения, будут окончательно сочтены устаревшими как излишне механистичные. Возможно, к этому новому пониманию психоаналитики уже сейчас приблизились вплотную. Оно станет базироваться на представлении, во-первых, о многофакторности любой патологии, во-вторых, о патологии как феномене, принадлежащем полю интерсубъективности, то есть представляющем артефакт отношений субъекта с окружающим миром. Относительность самого понятия психопатологии заставит расширить угол зрения психоаналитического исследования: его объектом окажется не просто личность в сфере отношений, но человек в контексте культуры, которой он принадлежит. Наконец, я не исключаю, что на некоей стадии количество накопленных психоанализом знаний перейдет в качество в форме возникновения теории психических процессов, которая будет соотнесена с нынешними глубинно-психологическими теориями приблизительно так же, как квантовая механика с классической; однако в течение ХХI столетия этого едва ли следует ожидать.

В технико-методологическом аспекте мне видится вероятным укоренение взгляда на перенос как в первую очередь средство невербального диалога и на проективную идентификацию как его структурирующую основу. Ментальные процессы, объединяемые в наши дни в категорию «примитивных защит» - расщепление, проекция, идеализация и другие – станут все глубже пониматься не как защитные операции, а как единственно доступные субъекту в определенных условиях способы восприятия и тестирования реальности, что приведет и к изменениям терапевтического подхода к ним. Проективная идентификация, определяющая характер взаимодействия на уровне «двух персон», будет рассматриваться не столько как механизм примитивного избегания страдания, сколько как способ коммуникации, позволяющий «сообщить несообщаемое»; как следствие - перенос, важнейшая функция которого состоит в придании реальности свойства предсказуемости, превратится из «того, что должно быть разрешено», в целительный фактор. Объектом аналитического исследования и влияния станет не пациент, но прогрессирующее интерсубъективное единство «пациент-терапевт», в котором ни одна составляющая не может быть понята и подвергнута коррекции без понимания и коррекции других элементов. Соответственно все большее внимание будет уделяться именно невербальным компонентам коммуникации как производным наиболее раннего опыта, несущим главную информативную нагрузку: в определенном смысле психоаналитическая терапия из «терапии словом» превратится в «терапию действием», если понимать под «действием» все то, что лежит за границами эдипова языка. В таком диалоге эмпатия и контрперенос сохранят значение основных исследовательских инструментов и коммуникативных средств. С учетом высказанных выше предположений о методологическом отступлении от дихотомии психического и телесного я допускаю также, что в психоаналитическом инструментарии все большее значение будет обретать «соматическая эмпатия» как продукт предельной идентификации с пациентом, позволяющая достичь наиболее глубокого уровня понимания его личности – то, что в свое время предлагал Виктор фон Вейцдекер в лечении психосоматических больных. «Терапия действием» будет предполагать не столько когнитивную коррекцию, сколько удовлетворение наиболее архаичных и невербализуемых потребностей субъекта, продолжая тем самым методологическую линию, начатую Когутом и развитую к концу прошлого столетия сторонниками интерсубъективного подхода. Я предполагаю также, что внешняя картина происходящего в аналитическом пространстве изменится в направлении большей обыденности, схожести с простым разговором двух собеседников. Из обстановки аналитического кабинета исчезнет кушетка как средство, крайне важное, когда главным источником информации является вербальная ассоциация, однако затрудняющее более примитивный взаимообмен; в прошлое уйдет ортодоксальность принципов нейтральности и абстиненции, позиция психоаналитика станет диктоваться целесообразностью в каждой конкретной ситуации. Аналитик с «классического портрета первой половины ХХ века» - молчащий, отстраненный и изредка произносящий интерпретации – уже в наши дни воспринимается отчасти как анахронизм или карикатурный образ; в будущем он еще дальше отступит от этого стереотипа и станет просто разговаривать с пациентом, при этом формируя и поддерживая условия, в которых тот сможет ненасильственным путем самостоятельно прийти к новому пониманию и образу себя. Еще раз подчеркну, однако, что круг этих пациентов со временем будет сужаться, поскольку на фоне «нарциссической эпохи» все большая часть людей станет отдавать предпочтение методам, гарантирующим им более быстрое и радикальное решение проблем, в том числе психофармакологии. Я не исключаю, что фармакология проникнет и в психоаналитический процесс, тенденция к чему уже сейчас намечается, например, в США.

Уважаемые коллеги, вы хорошо понимаете, что мои предположения – не более чем фантазии. Однако всем нам известно, что фантазия лишь отчасти детерминирована внутренней реальностью субъекта и что определенный вклад в ее создание всегда вносит внешний опыт. Я предоставляю вам судить, что из прозвучавшего в моем докладе было продиктовано моей субъективностью, а что стало отражением процессов, имевших место в истории психоанализа вплоть до сегодняшнего дня. Следует иметь в виду и то, что экстраполяция прошлого в будущее – неблагодарное занятие: кому, как нам, не знать, со сколькими неожиданными привходящими факторами может столкнуться любое развитие. Мы можем реконструировать прошлое пациента с позиций его нынешней ситуации, но мы бессильны наверняка спрогнозировать будущее того, кто только что появился на свет – даже зная во всех деталях особенности его раннего окружения, личность его матери, атмосферу отношений в семье и т.д. Революционное влияние на судьбу психоанализа могут оказать не только финансовые кризисы или иные глобальные катаклизмы, не только непредвиденные скачки прогресса в психофармакологии или других областях науки, но и такие невинные вроде бы события, как, например, грядущая публикация архивов Фрейда. Благодарю за внимание.