Главная > Рождественский Д.С. Симметрия терапевтического диалога

Рождественский Д.С. Симметрия терапевтического диалога

В связи с вопросом о принципах терапевтического использования трансфера хочу изложить некоторые мысли, возникшие в ходе рассмотрения межличностной коммуникации в аспекте симметричности. Предлагаю понимать здесь и далее под симметрией качество взаимодействия, при котором фантазии, чувства, импульсы субъекта находят зеркальное отражение в собеседнике, и любой предмет диалога одинаково репрезентирован для обоих: например, радость одного участника вызывает радость в другом (а не раздражение, тревогу и т. п.). Патологической симметрией (патосимметрией) я назову симметрию вынужденную, достигаемую во избежание асимметрии: например, событие перестает радовать, если оно огорчает значимого другого. В обоих случаях речь идет об эмоционально-­когнитивном единстве двух субъектов, одним из аспектов которого является целостность трансфер-контртрансферной коммуникации. Предполагается, что опыт пациента структурирует отношения как патосимметричные; цель терапевта может быть представлена как их приведение к симметрии через стадию асимметрии.
Теоретический аспект. Симметрия — состояние, к которому стремится любое взаимодействие; приближение к нему осуществляется через диалог. Говоря языком Вайхингера, искомая фикция диалога — слияние двух Я, ведущее к принятию Себя и Другого. В любом диалоге присутствует временная размытость границ, временная и частичная идентификация с Другим. Предтеча диалога — ранняя детско-материнская коммуникация, нераздельными свойствами которой являются целостность и симметричность. Первое отражено в описанном Винникоттом состоянии «нормальной материнской болезни» — своего рода психосоматическом симбиозе матери и младенца, возникающем благодаря предельной взаимной адаптации. Второе проявляется в синхронизации психофизиологических ритмов, позднее — в акте стимуляции взаимных переживаний, который у Шпица и носит название «диалога». В этих условиях ребенок начинает узнавать себя через материнский отклик — через восприятие собственного отражения в ее глазах.
Здесь ощущается созвучие мысли Михаила Бахтина о самопознании через Другого. Любое высказывание о субъекте со стороны Другого, говорит Бахтин, несовершенно: «В человеке всегда есть что­то, что только он сам может открыть в свободном акте самоосознания»; «Смотря внутрь себя, он смотрит в глаза Другому или глазами Другого». Этот акт самоосознания происходит в душе ребенка, изучающего свое отражение в матери; он же продолжается в их взаимодействии через игру и иные формы диалога. Если мать неспособна адаптироваться к младенцу, возникает ситуация «высказывания со стороны Другого»: «Ты не такой, какой есть, каким чувствуешь потребность быть». Между участниками диады происходит разрыв единства и рождается асимметрия, трансформируемая затем в патосимметрию: например, младенец оказывается вынужден подстроить свои психофизиологические потребности под ритм кормления, диктуемый матерью.
Практический аспект. Представляемая терапевтическая модель основана на достижении симметрии диалога через его невербальные компоненты. Говоря о симметрии, я подразумеваю тождество между самовосприятием пациента и его эмоционально-­когнитивным отражением в терапевте. В этом взаимодействии слова искажают действительность, однако трансфер и контртрансфер восстанавливают ее. Суть предлагаемого подхода состоит в том, чтобы позволить пациенту встретить отражение действительности в чувствах, ассоциациях, фантазиях собеседника и принять истинность этого отражения. Любое чувство или представление субъекта стремится найти (создать) в собеседнике свое зеркальное подобие. Зеркало, в котором ищется идеальный образ себя, есть исходная плоскость симметрии между субъектом и отражением. Задача терапевта — предоставить ее пациенту, то есть создать условия, в которых несоответствие отражения самовосприятию станет очевидным. Вторая задача — не дать ему разбить зеркало ради сохранения идеала.
На мой взгляд, основное внимание здесь следует уделить проективной идентификации — не примитивной защите, но главному средству слияния с Другим и невербальной основе всех межличностных коммуникаций. Проективная идентификация становится для пациента способом сопротивления асимметрии, то есть неузнаванию «идеального себя» в зеркале. В любом диалоге существует неподвластное интерпретации взаимодействие «двух персон» (Балинт), в котором теряют дифференцированность субъект и объект, фантазия и реальность,; происходит борьба личности с отражением, безобъектное действо, открывающее возможность самопознания вместо познания себя через высказывание Другого. Как замечал Бион, проективная идентификация позволяет субъекту исследовать свои чувства в той личности, которая способна их вместить.
На пути к реальности неизбежен момент осознания субъектом того факта, что лицо в зеркале — его собственное; иными словами, между нереалистическим видением себя и собеседника и принятием реальности находится ступень понимания того, что в Другом он видит себя. Это можно назвать «феноменом двойника». Согласно примете, встретить двойника означает встретить свою смерть, то есть прекратить существование («если он — это я, то где же я сам?»). Момент двойника есть тот хаос, из которого может произрасти нечто новое: «меня нет» означает «теперь я могу появиться». Это особо трудный и эмоционально насыщенный период взаимодействия, поскольку в нем сталкиваются две противоположные потребности пациента: в слиянии фантазии с реальностью и в их дифференциации (иными словами — в идеальном и в реальном отражении). Если терапевт сохраняет «непробиваемую» позицию и предлагает в ответ на атаки лишь интерпретации (например, недоверия или злости), он удерживает отношения в болезненно асимметричном состоянии. Пациентом с глубокими модификациями Эго такие вмешательства могут быть восприняты как попытки усыпить бдительность, то есть как новый сигнал опасности. Пациент с невротической организацией, скорее всего, почувствует себя вынужденным подчиниться навязываемому стилю взаимодействия, и коммуникация вновь станет патосимметричной.
Предлагаемый принцип диалога позволяет избежать как устойчивой патосимметрии, так и разрыва отношений. В двух предыдущих докладах, посвященных модели трансфера (Конгресс ППЛ, Москва, 2005; Летняя Школа НФП, Санкт-Петербург, 2005), этот принцип был сформулирован мною следующим образом: вместо того, чтобы делать нечто с чувствами, импульсами, фантазиями пациента, следует позволить им безопасно существовать. Переживая и отражая сообщаемое собеседником, терапевт становится на время его частью; он включается во взаимодействие, как мать — в игру, предлагаемую ребенком. Речь идет о чем­то большем, нежели эмпатийность: эмпатия предполагает чув­ствование того, насколько ребенок нуждается в разделенной игре, симметрия — встречную потребность в этой игре. Мать предоставляет ребенку выбор игры; ребенок обретает возможность в свою очередь нетравматично принять игру, предложенную матерью. Идентификация терапевта с пациентом открывает последнему путь к идентификации с терапевтом; целостность и симметрия коммуникации помогают достичь реальности себя и объекта.
Иллюстрация. Приводя в качестве иллюстрации описание клинического случая, я намеренно опущу большую часть происходившего между мной и пациенткой на вербальном уровне и сосредоточу внимание на проективных идентификациях. Здесь важно отметить в первую очередь трудности, с которыми нам пришлось столкнуться, начиная с первичных консультаций: ее ненасыщаемую требовательность, постоянные демонстрации ожидания чудесного исцеления и, как следствие, ощущение давления, раздражения и бессилия в контртрансфере. Наряду с этим я непрерывно чувствовал угрозу сеттингу и структуре терапии: пациентка настаивала на перенесении назначенных встреч, продлении времени, изменениях оплаты, приходила не в свои часы, звонила мне под разными предлогами и т. п. Ее манипуляции вызывали желание директивным путем загнать ее в жесткие рамки, сделать «хорошей и послушной». Ее ярость, спрятанная под манифестируемым обликом несчастного существа, нуждающегося в любви и ласке, передавалась мне.
Свою маму пациентка описывала, в созвучии с моими чувствами, как особу крайне холодную и до садизма деспотичную. Слушая, как мать обращалась с дочерьми, я ловил себя на том, что начинаю практически ненавидеть эту незнакомую мне женщину, и удивлялся тому, что моя собеседница не только выжила в подобных условиях, но и не стала безнадежной калекой. Одновременно я понимал, что через месяц­другой подобного прессинга сам превращусь в такое же чудовище и стану перемалывать пациентку, пока не увижу перед собой покорный и правильный образец анализанта. Отношения неуклонно стремились к симметрии, но симметрии патологической: я реально делался тем монстром, которого она с детских лет носила в себе.
Моя удерживаемая из последних сил нейтральная позиция, как было очевидно, лишь активизировала атаки пациентки, не встречавшей во мне адекватного отражения. Асимметрия диалога делалась невыносимой для обеих сторон. Наконец я дал волю чувствам, открыто заявив, что испытываю сильное желание поставить ей жесткие рамки поведения и взаимодействия — так же непреклонно, как это делала когда­то ее мать. Ярость пациентки перестала маскироваться, и я оказался злобным, бездушным и эгоистичным существом.
Я согласился с этой оценкой, заметив с искренним удивлением, что с ее помощью открываю в себе много нового и неожиданного. Вместе с тем я поинтересовался, сохранилось ли во мне что­то иное, бывшее прежде, и что произошло, когда выяснилось, что я способен испытывать не только безграничную симпатию и сочувствие? Не было ли и у матери иных проявлений и черт, потерявшихся когда­то в памяти под травмирующим осадком? Сейчас я сказал бы, что эта сессия стала первым шагом на пути к симметрии. Пациентка эмоционально заметила, что ведь в ней самой есть нечто, достойное любви, и с вызовом спросила, вижу ли я это и что все­таки на самом деле испытываю к ней. «Много разных чувств, — сказал я, — и, думаю, вам надо узнать о них, чтобы понять, кто вы — несчастная жертва или злобный разрушитель. Попробуйте взглянуть моими глазами, и расскажите, что вы увидели бы и испытали на моем месте?» Довольно точно описав мои ощущения, она добавила, что в любом случае старалась бы быть предельно понимающей и терпеливой, и, рассмеявшись, сказала: «Так, значит, предел все­таки есть». Я согласился и заметил, что она дала мне возможность ярко пережить чувства маленькой девочки, бессильной перед давящими материнскими требованиями и способной лишь до некоего предела выносить их. Этот диалог имел далеко идущие следствия, вызвав у нее череду новых детских воспоминаний, а также пугающих сновидений о несчастных случаях со мной и даже о моей смерти.
Так пациентка смогла подойти к пониманию того, что я стал контейнером для ее собственной ненависти. Настал момент, обозначенный мною выше как стадия двойника, где доминировало ощущение хаоса и бессвязности происходящего. Пациентка погружалась в отчаяние, говорила, что не знает, что теперь со всем этим делать; что отказывается понимать, кто она, с тех пор, как перестала воспринимать себя исключительно как несчастную и страдающую. Несоответствие отражения самовосприятию вызывало протест и рождало попытки вновь и вновь загонять меня в рамки материнского образа. Но негативная идеализация последнего рушилась, и пациентка уже могла иначе взглянуть на прошлое и принять хотя бы то, что и сама мать страдала от жесткости своего обращения с детьми — жесткости, видевшейся ей необходимой ради их блага. Наши восприятия матери как обычного человека делались тождественны (симметричны); начиналось лучшее понимание и более реальное видение детства пациентки, одновременно — более реальное видение ею себя и меня.
Дополнение. Описанный случай позволяет заметить, что приближение к симметрии диалога не ведет само по себе к «разрешению» или ослаблению трансферных реакций, но придает им качество «как если бы», то есть делает их частью игры. Не подтверждая и не опровергая, но лишь отражая видение пациента, терапевт открывает ему область иллюзий — пространство между реальностью и сферой магических фантазий. В этом континууме потребности в дифференциации и слиянии фантазий с реальностью теряют противоположность. Восприятие пациентом себя и объекта эволюционирует так же, как отношение субъекта к художественному вымыслу. Ребенок принимает сказку только при условии ее «взаправдашности», но, взрослея, он обретает способность принять иллюзию, предлагаемую книгой или фильмом, «как если бы это было на самом деле». Терапевт, позволяющий трансферу свободно развиваться в безопасных условиях, поступает как родитель, не спешащий разочаровать ребенка тем, что «сказка придумана». Излишне говорить, что и родителю при этом имеет смысл на время поверить в сказку.