Главная > Тексты > Рику В. Темная сторона луны. Влияние желаний и ожиданий аналитика на аналитический процесс

Рику В. Темная сторона луны. Влияние желаний и ожиданий аналитика на аналитический процесс

ОТКРЫТИЯ ПСИХОАНАЛИЗА И РИТУАЛЫ ПСИХОАНАЛИЗА
Что приходит вам в голову, когда вы слышите слово «психоанализ»? Кушетка? Образ Фрейда? Эдипов комплекс?
К чему относятся ваши ассоциации: к ключевым открытиям психоанализа (трансфер, вытеснение, зависть к пенису и т. д.) или же к ритуалам психоанализа (кушетка, 3–5 сессий в неделю, почти фобическая сдержанность аналитика)?
Сегодня психоанализ — это такая сложная совокупность знаний, что можно по праву задавать вопрос, в чем заключается суть психоанализа и как эту суть можно отличить от ритуалов психоанализа.
Я полагаю, что сегодня чрезвычайно важно дифференцировать:
открытия психоанализа (совокупность знаний), которые делают его столь оригинальным и революционным, и
ритуалы психоанализа, которые превращают его в нечто догматическое и ригидное.
Под ритуалами я подразумеваю совокупность правил аналитического сеттинга (лежать на кушетке, 3–5 сессий в неделю, фиксированная длительность сессий, правила, касающиеся оплаты) и способ взаимодействия аналитика с пациентом (его стремление быть для пациента только зеркалом, нейтральным и лишенным контртрансферных реакций, скрытым за кушеткой, молчаливым, чрезмерно сдержанным).
Я уверен в том, что именно ритуалы (а не открытия психоанализа) повинны в очевидном снижении его популярности в наши дни. Не думаю, чтобы я заблуждался, полагая, что широкие слои общественности ассоциируют психоанализ преимущественно с его ритуалами.
Предполагается, что ритуалы — это не только прямое следствие открытий, но и лучший способ найти им (открытиям) применение в клинической практике. Конечно, во благо пациентов. Но я бы усомнился в верности такого представления. Более того, я считаю, что нам необходимы новые ритуалы психоанализа.
Большинство существующих ритуалов психоанализа были намеренно созданы Фрейдом для того, чтобы предотвращать влияние аналитика на пациента. Аналитик не должен вмешиваться в процесс; он не должен привносить в отношения ничего из своей личности. Предполагается, что аналитик — просто зеркало для пациента, что он интерпретирует извне бессознательные желания и мотивации пациента, заставляющие его повторять травмы прошлого. Аналитик исключен из отношений; в терапии пациент встречается лишь со своим трансфером.
Эта модель лечения напоминает научный эксперимент и объективного ученого, который никогда не вмешивается в эксперимент. Несмотря на открытие контртрансфера и обсуждение множества связанных с ним проблем, эта модель остается прежней.
Ирония заключается в том, что эта модель лечения, несмотря на свою «чистоту» и «научность», отмечена печатью личности Фрейда.
Утверждают, что кушетка используется для регрессии пациента, но биографы Фрейда говорят о том, что отец психоанализа не мог выносить постоянного пристального взгляда пациентов. Физические контакты между пациентом и аналитиком запрещены, но те же биографы говорят нам о том, что у Фрейда были фобии, связанные с прикосновением.
Мы также благодаря биографам (например, Питеру Гею) знаем, что Фрейд не слишком любил своих пациентов (иногда он испытывал к ним презрение и отвращение) и считал, что они хороши лишь как материал для научного исследования и источник дохода.
Так не можем ли мы, вполне психоаналитически, предположить, что его попытки исключить аналитика из терапевтических отношений представляли собой защиту от чувств к пациентам? И, стало быть, его «научные» аргументы в пользу данной модели являются просто рацио­нализациями?
Похоже, мы многое унаследовали от Фрейда. Не только его гениальные открытия и инсайты в человеческую психику, но и многое от его собственной личности. Позволено ли мне будет сказать, что эта модель лечения, которую он так авторитетно рекомендовал, приносила больше пользы ему, чем его пациентам?
Цель психоаналитических ритуалов — исключить аналитика как личность из отношений, отвести ему исключительно роль зеркала. Но помогает ли это терапии? Способствуют ли ритуалы психоанализа терапевтическому процессу или тормозят его? Делают ли они этот процесс более аутентичным или приводят к отчуждению? Что ребенку (или регрессировавшему пациенту) более необходимо для развития: зеркало или искренние аутентичные отношения с человеком, который эмоционально участвует в этих отношениях?
По­моему, в человеческих отношениях то, что не аутентично, приводит к отчуждению, а отношения между пациентом и аналитиком можно назвать какими угодно, но не аутентичными. Риторический вопрос: как можно расти в неаутентичных отношениях?
ВЛИЯНИЕ СОБСТВЕННЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ АНАЛИТИКА И МЕТАФОРЫ ТЕРАПЕВТИЧЕСКОГО ПРОЦЕССА
Даже в фрейдовской модели лечения аналитик личностно присутствует в терапии вследствие своих контртрансферных реакций. И отчасти его контртрансферные реакции обусловлены его представлениями о том, что предположительно должно происходить в терапии. Эти представления обычно выражаются в форме метафоры, и я полагаю, что эта метафора чрезвычайно важна, поскольку она оказывает сильнейшее влияние на терапию в целом.
Фрейд, например, использовал несколько метафор для описания того, что происходит в психоаналитической терапии и для роли аналитика.
Одна из этих метафор представляет аналитические отношения как поле боя. Как легко заметить, словарь психоанализа — это словарь воина, он включает в себя такие термины, как конфликт, сопротивление и защита. Такое понимание терапевтического процесса многое говорит о Фрейде как о человеке, героические стремления которого нам известны. Фрейд считал себя завоевателем, героем, чья миссия заключается в том, чтобы вырвать у природы как можно больше тайн. Мы можем предположить, что Фрейд использовал аналитический процесс для удовлетворения своих героических желаний. Это объясняет, почему его стиль был динамическим, и почему ему так нравилось использовать в терапии свои способности к убеждению.
Личное видение очень важно, поскольку оно говорит нам, к чему мы стремимся и на чем фокусируемся. Если мы рассматриваем терапию как поле боя, то для нас вполне естественным будет наблюдать сопротивления, защиты, пассивно-агрессивную оппозицию. Мы находим именно то, что искали.
Винникотт изменил метафору Фрейда, и, меняя метафору, он изменил также терапевтическую роль и процесс. Он понимал, что ребенок (как и регрессировавший пациент) нуждается не в хирурге, о котором говорил Фрейд, а в достаточно хорошей матери. Военная метафора Фрейда не оставляет места для таких концепций, как обнимающая и достаточно хорошая мать, и человек Фрейд сообщает нам, почему это так: «Мне сложно быть матерью в трансфере». Этот аргумент имеет большее отношение к Фрейду-­человеку, чем к Фрейду-­ученому.
Знаменитая рекомендация Биона для терапевта — встречать пациента «без воспоминаний и желаний» — говорит о личном восприятии, существенно отличающемся от утверждения Фрейда, что аналитик напоминает археолога.
Другой пример — Карл Роджерс, основатель клиент-центрированной терапии. Прежде чем стать психологом, он изучал искусство садоводства, так что он пришел в терапию с метафорой садовника: растение развивается само по себе естественным образом, если есть необходимые условия (вода, освещение и т. д.). Так и в терапии: все, что нам нужно делать — это обеспечить основные условия для пациента с тем, чтобы он мог развиваться сам.
В метафоре Карла Роджерса не было места для конфликта, сопротивления, защиты. Возможно, он хотел, чтобы его воспринимали как позволяющего, аутентичного, заботливого, в противоположность его авторитарным родителям. Его потребности, очевидно, отличались от потребностей Фрейда, но снова мы видим, что его модель терапии несет на себе отпечаток Карла Роджерса как человека.
Можно заключить, что каждый великий аналитик, каждый основатель определенной школы мысли в психотерапии принес собственные метафоры, собственное видение терапевтического процесса. Можно также предположить, что на все эти различные видения налагает отпечаток личность их создателя, и они выдают его желания и ожидания.
Другими словами, желания аналитика отражаются в его представлении о терапевтическом процессе и потому существенно влияют на этот процесс.
Пациенты быстро понимают, каковы представления их аналитика, по тем интерпретациям, которые он делает. Ведь интерпретация что­то говорит о пациенте, но она что­то говорит и об аналитике. Интерпретация показывает, на чем фокусируется аналитик, чем он интересуется.
Както раз пациентка в начале сессии сказала мне: «Сегодня я не могу рассказать ничего, что могло бы вас заинтересовать».
«А что, повашему, могло бы меня заинтересовать?» — спросил я.
«Ну, я заметила, что вас интересует мое прошлое, родители… всякое такое».
Я вижу здесь определенную опасность, и она заключается в том, что анализ может идти в направлении, желательном для аналитика, а не для пациента. Лаканианский аналитик может всюду видеть la chaine des signifiants , последователь Когута — дефекты самости, сторонник Ференци — разновидности травмы. Если аналитик видит лишь свою теорию, кто сможет увидеть пациента?
Умный пациент замечает желание аналитика и, боясь отвержения, говорит именно о том, что аналитик хочет слышать. Пациенты фрейдиста начинают видеть фрейдовские сновидения, а пациенты юнгианца приносят в анализ юнгианские сновидения. Результатом становится отчуждение, создание ложной самости. Травма повторяется, но на сей раз в этом повинен аналитик, а не пациент!
Часто именно аналитик, хочет он того или нет, определяет, что позволительно говорить в анализе, а что нет. «Свободные» ассоциации пациента в значительной степени обусловлены предпочтениями и установками аналитика.
Слишком часто мы пытаемся «обратить» пациента в психоанализ, рискуя при этом оборвать доступ к его аутентичному опыту, уникальности или истинной самости. Обучение пациента описанию его проблем в психоаналитических терминах не слишком помогает делу.
Напротив, каждый основатель школы мысли в психотерапии, после завершения собственного анализа, чувствовал потребность описать свой опыт в своих собственных терминах, а не в тех, что использовал его терапевт. Их теории были отражением их уникальности!
У нас как у терапевтов есть две возможности:
1) подгонять пациента под свою теорию (жертвуя доступом пациента к его уникальности и истинной самости), либо
2) следовать за пациентом в его восприятие мира и создавать, как говорил Милтон Эриксон, «теорию» вместе с пациентом и для пациента, теорию, выражающую его уникальность.
Первая возможность приводит к отчуждению. Обратить пациента в наше представление о мире означает пренебречь его индивидуальностью, и тогда идентификация с аналитиком становится идентификацией с агрессором. У пациента развивается ложная самость.
Вторая возможность предполагает, что мы прилагаем усилия для выхода из зоны своего комфорта и встречи с пациентом на его территории. При этом мы обретаем новую перспективу и возможность расширить наше представление о мире и о заболеваниях в частности. Более того, мы помогаем пациенту найти доступ к своей истинной самости, которая, как отмечает Винникотт, является источником креативности и психической жизненности.
Парадоксально: чтобы изменился пациент, сначала должен измениться аналитик. Пациент начинает меняться лишь после того, как мы изменим свое восприятие и свое отношение к нему и к его болезни.
Я полагаю, аналитику необходимо принять свою роль агента изменений в терапии. Ему не следует пытаться спрятаться, потому что ему некуда прятаться. Аналитик для пациента — не только зеркало или экран для проекций, но и реальный человек. Этот реальный человек знакомит пациента с новыми отношениями, и эти отношения могут исцелять. Аналитик — не только актер, играющий в сценарии пациента, но и соавтор нового сценария.
Вопрос сегодня не в том, желательно ли терапевту вносить что­то от себя в терапевтические отношения или процесс либо нежелательно. Очевидно, он это делает. Вопрос в том, что именно он привносит в отношения, что именно он приносит в процесс в разные моменты терапии и как использовать то, что он приносит, чтобы эффективно помогать пациенту.
Один из лучших способов обнаружить, что именно аналитик приносит в процесс — исследовать его фантазии, относящиеся к пациенту и к терапии.
Здесь могут быть полезны следующие вопросы:
Как я, аналитик, вижу терапевтический процесс? Не Фрейд, не Винникотт, не Бион, а именно я.
Как я полагаю, почему люди приходят на терапию? Потому что чувствуют себя бессильными и неспособными получить то, чего хотят, потому что желают открыть самих себя, потому что стремятся к равновесию и т. д. Эти нюансы очень важны и существенно влияют на ход терапии.
Каковы мои фантазии, связанные с пациентом? Как я представляю себе его возможную эволюцию?
Посредством наших желаний и ожиданий (воплощенных в фантазиях и метафорах) мы бессознательно контролируем пациента и его эволюцию в терапии. На пациента существенно влияет то, что мы о нем думаем.
Когда мы идентифицируем свои фантазии и метафоры (шаг 1), мы начинаем их менять, чтобы улучшить их (шаг 2). Всякая фантазия существует для того, чтобы меняться, чтобы ее замещали другой, предлагающей большую свободу и дающей большую силу.
Приумножая связанные с пациентом фантазии, мы даем ему различные варианты, возможности развития (даже если вербально мы о них пациенту не сообщаем! Наше бессознательное позаботится о том, чтобы сообщить о них бессознательному пациента).
Мы можем включать пациента в этот процесс, спрашивая о его фантазиях, наблюдая, какие изменения он может вносить в свои фантазии, возможно, работая вместе над созданием новых фантазий. Аналитик не будет ограничиваться интерпретацией желаний и мотиваций, скрытых в фантазиях, но будет поощрять пациента создавать новые фантазии, предназначенные определять лучшее будущее.
И при этом он будет оставаться психоаналитиком! Просто он будет иначе использовать психоаналитические инструменты и открытия.
Почему я так подчеркиваю важность использования фантазий? Отвечу цитатой из Этель Персон, тренингового аналитика и супервизора в Тренинговом и исследовательском психоаналитическом центре Университета Колумбия:
«Хотя ранние психоаналитические формулировки рассматривали фантазию в первую очередь как заменитель удовлетворения, уход от внешнего мира, на самом деле фантазия играет основную роль в построении этого мира, в определении совершаемых нами выборов и способов адаптации и в отношениях, которые мы формируем. Фантазии относятся к числу самых мощных катализаторов, которые наполняют жизнь и организуют ее, диктуя нам романтические, семейные и профессиональные цели; подпитывая наше поведение; порождая планы на будущее».
Такой способ работы подталкивает аналитика к большей креативности в терапии и использования этой креативности на благо пациента. Почему бы нет? Большинство из нас считают психоанализ скорее искусством, чем наукой. Тогда почему бы аналитику не быть творцом?