Уважаемые коллеги! Я предполагаю, что мой доклад поставит вопросов больше, чем даст ответов на них. Говоря о профессиональной идентичности аналитика, мы пытаемся решить уравнение с двумя неизвестными. У нас нет однозначного мнения о том, что эта идентичность из себя представляет, и мы тем более вправе сомневаться, что обрели ее. Я говорю «мы» и «у нас», так как думаю, что большинство из присутствующих разделит эти затруднения со мной.
Для понятия идентичности существуют разные определения. Так, одно из них описывает ее как признание человеческим Я собственного высокоиндивидуализированного и взаимосвязанного единства, обладающего на каждой ступени развития определенной организацией и временным континуумом. Более просто: идентичность подразумевает восприятие субъектом себя как целостной сущности, уникальной, устойчивой и непрерывно существующей во времени и пространстве. Совсем коротко: идентичность – это возможность ответить на труднейший из поставленных человеком вопросов: кто Я?
Идентичность психоаналитика – способность сказать без внутреннего содрогания и без фальши: я продолжаю дело, начатое Зигмундом Фрейдом. Легко ли произнести эти слова, оставаясь искренним перед самим собой?
Профессиональная идентификация – всегда нелегкий процесс: обретение багажа знаний, практических навыков, удовольствие от первых реальных результатов… И все же идентифицировать себя как физика, биолога, юриста – проще. Нередко для этого достаточно принять в руки диплом учебного заведения. У нас все не так. И, на мой взгляд, главный источник наших проблем – в том, что открываемая психоанализом истина носит субъективный характер.
Как будто и неловко уже говорить, что подготовка психоаналитика должна включать освоение теории, выполнение норматива дидактического анализа, супервизий и т.д. Правда, необходимые объемы этих процедур – тема дискуссионная. Невозможно владеть всеми теориями, зачастую резко противоречащими одна другой, да еще такими, в которых чуть ли не каждый ответ ставит несколько новых вопросов. Невозможно быть «до конца проанализированным», ибо внутренняя реальность любого из нас бесконечна. Но дело даже не в этом. Дело в том, что ни прочитанные книги, ни глубокий анализ сами по себе не делают человека психоаналитиком – точно так же, как овладение техникой живописи и знакомство с искусством еще не создает Художника, Мастера.
Первое ощущение профессиональной идентичности, самый зародыш его мы получаем через знакомство с трудами Фрейда – через прикосновение к зачаровывающему и пугающему миру бессознательного. Фрейд убеждает, так как его мысли слишком невероятны, чтобы не быть истиной. Эту истину мы принимаем. Мы чувствуем себя в добром смысле избранными, читая, конспектируя, обсуждая книги, которые редко увидишь в руках у пассажира в метро или у дамы на парковой скамеечке. Настает день, когда мы впервые отваживаемся применить накопленные знания к человеку, обратившемуся к нам, и находим с неприятным удивлением, что именно про этого человека почему-то ничего не писали ни Фрейд, ни Абрахам, ни Винникотт. Мы идентифицируемся со специалистом, у которого сами проходим тренинговый анализ, и работаем с первыми пациентами либо в той же манере, либо в прямо противоположной. Мы наконец получаем в руки диплом, позволяющий нам сказать вслух: «Я – психоаналитик!», и не всегда понимаем, почему эти слова выговариваются с таким трудом. Мы переживаем первые успехи и первые неудачи, спасаясь от чувства беспомощности в фантазиях о всемогуществе – и наоборот. С годами наши навыки совершенствуются, стиль обретает индивидуальность, снижается тревога – но почему-то не крепнет уверенность в том, кто мы теперь, а в некоторых случаях и ослабевает. И всегда на нас незримо давит недосягаемый идеал профессионального Я – идеал в образе мудрого седовласого психоаналитика, досконально проанализированного Фрейдом или Ференци, как рентген, видящего насквозь любого пациента, всегда олимпийски спокойного и не совершающего ошибок.
Нас можно упрекнуть во многих грехах, кроме одного: равнодушия к психоанализу. На мой взгляд, к этой сфере человеческой деятельности, будучи знакомым с ней, вообще нельзя относиться нейтрально: психоанализом либо увлечены, либо его отвергают. Вполне естественны сильные чувства, которыми сопровождаются как наши успехи, так и неудачи. Обойтись же без неудач невозможно, особенно на ранних этапах профессионального становления. Нам начинает казаться, что у настоящих психоаналитиков – то есть у зарубежных, мудрых и седовласых – все не так, что они-то всех излечивают, что у них не бывает ни сомнений в себе, ни негативных результатов, ни болезненных разрывов отношений с пациентами. И лишь позднее мы узнаем, что во всем мире 50 % анализов не доводятся до конца, и каждое прерывание наносит аналитику нарциссическую травму, в 55 % случаев в постаналитический период к пациенту возвращаются его симптомы, и т.д. И тогда начинаем понимать, что и они так же, как мы, всегда озабочены проблемой профессиональной идентичности, которой потенциально угрожает каждый пациент. Как говорил Бион, заглянув в аналитический кабинет, мы всегда обнаружим там двоих испуганных людей. Все в психоаналитическом процессе зеркально-симметрично, и тревога за сохранность своего Я, за свою идентичность в том числе.
Проблема идентичности – это проблема, которую мы решаем всегда и постоянно, каждый час нашей работы с пациентом, с каждым нашим клиническим или культурологическим исследованием. И она актуальна не только для относительно молодого российского психоанализа, но и для сообществ со вроде бы устоявшимися традициями, стандартами, теоретической базой. Мы пытаемся сначала превратить психоанализ для себя в новое мировоззрение, и вскоре понимаем ограниченность этой позиции, поскольку искусство оказывается невозможно свести к сублимации сексуальности, а религиозность – к набору инфантильный проекций. Мы пробуем рассмотреть человека через призму теории Эрикссона или Когута – и всякий раз обнаруживаем, что призма в той или иной степени искажает реальность, и что для досконального понимания нам не хватает знаний в области культурологии, социологии, лингвистики. Мы ищем объективную истину, но она неизменно оказывается неотделима от интерпретации. Мы отвечаем на один вопрос и находим за ним три новых. Пытаясь противостоять этому шторму, мы держимся за то, что кажется нам незыблемой опорой: правило зеркала и абстиненции, рамки сеттинга, непререкаемые постулаты о вытеснениях, сопротивлениях, трансферах. Но корабль психоанализа плохо слушается руля. Фрейд, враг религии, в 30-е годы становится, по определению Фромма, проповедником основополагающих религиозных заповедей, а экстатическая любовь к Богу («Моисей и монотеизм») оказывается неанализируема и необъяснима с рационалистических позиций. Исследования объектных отношений заставляют усомниться в святая святых классической теории – в основополагающей роли инстинктных мотиваций. Шатаются взгляды на терапевтическую сущность психоанализа, на его технические аспекты. Давно похоронено представление о нем как о холодном инструменте поиска вытесненных содержаний. Балинт вдруг сообщает, что терапевт – не зеркало, а активный участник конфликтов пациента. Бион демонстрирует, что важно не только отражать тревогу пациента, но и позволять себе заразиться ею. Облик терапевтического процесса меняется со скоростью развития младенца; современная методика и техника работы терапевта так же смотрится рядом с техникой анализа Доры и Эммы Экштейн, как лайнер «Конкорд» - рядом с аэропланом братьев Райт. Хочется спросить: почему все это мы до сих пор называем психоанализом; что осталось в наши дни от метода, применительно к которому Фрейд употреблял это слово в 90-е годы XIX века? Как, наконец, соединить под этим термином взгляды Анны Фрейд и Мелани Клайн, Когута и Лакана? Или все же – огородить в этом поле свои шесть соток психоанализа, а прочее объявить не имеющим отношения к нему?
Казалось бы, приходит на выручку старый критерий: психоаналитик – тот, кто признает существование бессознательного и работает с трансфером и сопротивлением. Но это – как раз тот случай, когда ответ на один вопрос ставит ряд новых вопросов. Мы узнаем, что само понятие трансфера не всеми трактуется однозначно. Мы начинаем понимать, что те эмоциональные и поведенческие стереотипы, которые мы в отличие от трансферных называем реалистическими, тоже формировались когда-то в отношениях с объектами из прошлого. Мы с трудом приближаемся к пониманию бессознательного – своему собственному, а не взятому напрокат из учебника. Этот процесс начинает казаться бесконечным. В тревоге за свою профессиональную идентичность мы держимся за правила и рамки работы с пациентом, как мать с недостатком эмпатии – за вычитанные из книг стандарты воспитания ребенка. И мы понимаем в то же время, что не может идентичность опираться лишь на строгое следование правилам и стандартам. И наконец с пугающей неизбежностью, смутно или ясно, перед нами начинает вырисовываться мысль: может быть, в том и состоит подлинная идентичность психоаналитика, чтобы всегда стремиться к ней и всегда чувствовать, что она еще далека?
Чтобы развить дальше эту мысль, я хотел бы коснуться здесь проблем психоаналитического сообщества в целом. Психоанализ как сфера человеческой деятельности сам по себе далек от идентичности – не только в силу своей молодости и непрерывных видоизменений, но и оттого, что он фрагментирован. Сторонний наблюдатель отнесет к психоаналитикам и эго-психологов и клейнианцев, и представителей французской школы, и членов IPA – однако сторонники каждого из этих направлений, открыто или в глубине души, считают психоаналитиками прежде всего (или исключительно) себя. Сообщества как такового нет. Аналогичная ситуация складывается в последние годы и в России. Здесь есть круг специалистов, ориентированных на стандарты таких устоявшихся организаций, как IPA, и они отвергают принципы, лежащие в основе НФП; есть и те, кого НФП, в свою очередь, с изрядной долей снобизма не признает за профессионалов и коллег.
В чем причина этой кастовости? Несомненную роль здесь играет субъективизм психоаналитического познания. Психоанализ не открывает фактов, независимых от интерпретации; фактов, которые могут быть объективно подтверждены. Если я утверждаю приоритет объектных потребностей над инстинктными – я основываю это на своей интерпретации поведения младенца, и этого нельзя опровергнуть иной интерпретацией. Если та или иная психоаналитическая структура настаивает на минимальном объеме дидактического анализа в 500 часов, я никогда не докажу, что порой и 200 часов могут быть достаточным минимумом. По сути, речь идет о верованиях и ритуалах, которые можно яростно отстаивать, но нельзя опровергнуть. Добавим сюда чисто политические разногласия между сообществами. В итоге мнимо сверхустойчивая идентичность каждого из них оказывается столь хрупка, что ей угрожает любое сомнение в правомерности его нормативных и концептуальных основ.
Так начинается превращение научной деятельности в политическую и религиозную, а эти две последние в итоге ведут к власти клерикалов. Идентифицировать себя как христианина или мусульманина не в пример легче, чем как верующего. Точно так же проще утвердиться в роли клейнианца или сторонника психологии самости, чем в роли психоаналитика. Верность концепции, традициям и нормативам – наиболее легкий путь к идентичности. Но эта идентичность сохраняется дорогой ценой – ценой убеждения, что именно ты владеешь истиной в последней инстанции, любое сомнение в которой есть ересь. И тогда оказывается недопустимо вступать, например, с Лаканом в научную дискуссию. Его следует просто выгнать из IPA.
Принцип многих (возможно, большинства) психоаналитических сообществ состоит в следующем: чтобы ты получил доступ к моему знанию, чтобы я назвал тебя коллегой, ты должен стать во всем таким, как я. Ты должен выполнить необходимые ритуалы, например, провести на кушетке три или пять сотен часов. Но самое главное – не в этом. Главное в том, что ты не имеешь права сомневаться. Если ты психоаналитик, ты не имеешь права рассматривать психоаналитические постулаты с позиций современной биологии и антропологии. Если ты клейнианец, тебе не рекомендуется критиковать базовые представления Клайн языком Когута. Истина будет истиной, пока на нее не позволяется взглянуть со стороны. Поэтому Фрейд остерегал своих учеников от слишком близких контактов с представителями других наук. Психоаналитики предлагали миру свидетельства истинности своих теорий, но не доказательства. Это позволяло сохранять уверенность. Уверенность же, как справедливо замечает С. Бенвенуто, попахивает паранойей: только параноик абсолютно глух ко всему, что может поколебать его представления.
Новое в науке всегда создавалось теми, кто не страдал этой глухотой. И Клайн, и Когут, и Винникотт начинали свой путь с чувства, что им тесны рамки фрейдовского учения. Они осмелились предположить, что за этими рамками есть что-то еще. Можно сказать, что все они в свое время пережили мощный кризис идентичности. И они нарушили нечто незыблемое, впали в ересь. Их вопрос «что я делаю в психоанализе?» - был равнозначен вопросу: «Кто Я? - тень Фрейда, его след на мокрой лондонской мостовой? – или могу взглянуть на что-то с иной точки зрения, взглянуть с о с т о р о н ы?..»
Человеческая психика – самый труднодоступный объект познания, поскольку она же сама вынуждена служить и инструментом исследования объекта. Вечный статус terra incognita и пугает, и завораживает. Мы до сих пор не пришли к консенсусу по поводу факторов терапевтического влияния на личность. Что излечивает пациента? Глубокая проработка? Интерпретация переноса (Дж. Стрейчи)? Новое начало (М. Балинт)? Смена ассортимента защит? Что-то другое? Почему успехов в терапии добиваются представители школ, стоящих на столь разных концептуальных опорах? Логично предположить, что действенность психоанализа состоит не только в этих факторах, но и в чем-то, лежащем за рамками наших нынешних теоретических представлений. Ужесточая эти рамки, мы ограничиваем возможность познания и терапевтического воздействия. Мне нередко приходилось слышать по поводу отдельных фрагментов моей практики: «Это хороший технический прием, но он неаналитичен». Такие замечания справедливы, если мы стремимся к идентичности психоаналитика, рассматривая свое поле деятельности лишь изнутри.
Может ли подлинная профессиональная идентичность базироваться на изоляции от других наук, течений, взглядов? На запрете сомневаться? С моей точки зрения, это будет идентичность психотика, замкнутого в своей субъективности. Свобода спорить о сценариях разрешения эдипова конфликта без права усомниться в самом существовании этого конфликта – это свобода птицы в пределах клетки. Обретение идентичности в отрыве от окружающей реальности – легко, но невозможно.
Восточно-Европейский Институт психоанализа – по-своему уникальное учебное заведение: здесь под одной крышей преподают и обсуждают концепции, сторонники которых во всем мире не стремятся к нахождению общего языка. Мне кажется, что эта тенденция, эта терпимость к иной точке зрения свойственна всей НФП. Это качество наших профессиональных взаимоотношений может быть неоценимым подспорьем в формировании идентичности научного, а не сектантского толка. Пора откровенно сказать самим себе, что мы не владеем истиной в последней инстанции по какому бы то ни было теоретическому или практическому вопросу – у нас есть только набор объясняющих конструкций и представлений о том, «как должно быть».
Никакая теория не является истиной и не может ею являться. Уже поэтому наивно предполагать, что кто-то вправе претендовать на знание психики. Как заметил С. Бенвенуто, существование научной психологии внутреннего мира невозможно. И вновь приходится вспомнить о здесь о субъективности психоаналитического познания и о том, что психоанализ не открывает реальность, а создает ее. По определению того же С. Бенвенуто, слова пациента «Я испытываю любовь к отцу» есть не объективное описание некоего феномена, а способ выражения чувства. Советую всем задуматься над этой мыслью.
Добавлю, что и существующая реальность не всегда укладывается в теорию. С теоретической платформы мы можем поставить пациенту некий диагноз, но двух одинаковых пациентов даже при одинаковом диагнозе не существует. По сути, только начав клиническую практику, я смог в полной мере убедиться, насколько все люди разные. Теоретические выкладки должны всякий раз открываться заново, а не быть заранее обусловленными. Предполагаю, что именно это имел в виду Юнг, когда советовал своим ученикам: «Прочтите все, что можно, о сновидениях, но забудьте все, когда станете интерпретировать сон пациента». Психоаналитик – это человек, который, владея теорией и техникой, постоянно готов тем не менее увидеть ситуацию новым взглядом, в новом ракурсе, в новом аспекте.
Как вы помните, еще М. Балинт настаивал на относительности любого знания. Я не умаляю роль знания теории, но подчеркиваю, что оно всегда должно оставаться незавершенным, открытым вперед. Я сторонник сомнения, сторонник незнания – того незнания, которое наступает после стадии знания, а не предшествует ей. Окончательное знание – это кандалы. Говорят, что великая балерина Анна Павлова умела летать на сцене, так как в детстве прогуляла урок физики, где рассказывали про закон всемирного тяготения.
Творчество не может существовать лишь в рамках сотворенного ранее. Я знаю, что многие из присутствующих с опаской отнесутся к представлению о психоанализе как о творческом процессе. Позвольте мне вспомнить по этому поводу слова нашего соотечественника и коллеги Н.Е. Осипова: «Психотерапевт всегда ведет свое лечение более или менее самостоятельно. От Дюбуа, Фрейда, Оппенгеймера мы получаем только известные мысли и знания, но собственно всякий случай психотерапевтического лечения есть акт творческий со стороны врача».
Знание, которое мы черпаем у корифеев психоанализа, самые образы корифеев – это наше Суперэго. Его руководящая роль неизбежна на определенной стадии развития, - однако плохо, если она закрепляется навсегда. Важнейший критерий личностной зрелости индивида – главенство Эго в структуре психики, при котором, по определению П. Куттера, Суперэго оставляет позицию «над» Эго и занимает место «рядом» с ним, в качестве советчика, но не цензора и не судьи. Профессионализм психоаналитика начинается с обретения внутренней свободы от авторитетов. Свобода же обретается тогда, когда мы говорим пациенту: «Я чувствую Вашу боль» не потому, что Векслер рекомендует произносить эти слова в определенной ситуации, а потому, что они необходимы пришедшему к нам человеку.
С этого начинается наша идентичность.
Наша идентичность начинается с того, что, овладев теорией и доверяя ей до некоторой степени, мы перестаем бояться доверять себе; с того, что мы начинаем ориентировать себя в работе не на правильность техники, а на человека. Тогда и теория, и техника найдут свое место в том, что мы делаем.
Э. Эрикссон, автор теории идентичности, говорил: полная идентичность подразумевает, что человек справился с неким кризисом. Кризис связан с конфликтом. В нашей работе это конфликт желания узнать нечто новое, шагнуть за границы познанного и описанного – и страха перед этим шагом. Иногда я подозреваю, что этот страх заставил Фрейда разорвать отношения с Юнгом.
Однако новое не имеет границ.
Наше стремление к полной профессиональной идентичности, следовательно, есть стремление достичь линии горизонта. Оно обречено на неуспех и все же необходимо. Идентичность вечно реализуется в динамике этого процесса.
Психоаналитик – тот, кто признает и принимает бесконечность внутреннего мира человека.
Психоаналитик – тот, кто способен увидеть в собеседнике не только ту часть, что описывается диагнозом, и выстроить целебную коммуникацию, не скованную шаблонами и теоретическими установками.
Психоаналитик – тот, кто не отделяет человека от культуры, от среды его обитания, и владеет знанием не только в области психологии, но и в сферах культурологии, философии, искусства, истории.
Психоаналитик – тот, кто, обладая этими знаниями, открыт для новых знаний, для неизвестного – в других и в самом себе.
Психоаналитик – тот, кто готов к диалогу с представителями других школ и направлений, смежных гуманитарных и естественных наук; кто способен усомниться в правомерности своего субъективного подхода к любой проблеме и увидеть ситуацию в новом ракурсе; кто способен на откровенный разговор с самим собой.
И тогда его профессиональная идентичность выразится в простом чувстве, что он занят своим делом. Что в этом деле у него есть право и на успехи, и на неудачи, и что первые не являются незаслуженной случайностью, а вторые – закономерностью. Что все – в порядке вещей.
И я не уверен, достигну ли я когда-нибудь этого чувства.