Главная > Тексты > Рождественский Д.С. Каким он будет, мой доктор?

Рождественский Д.С. Каким он будет, мой доктор?

Доклад на Летней Школе НФП-2009

Уважаемые коллеги, я начну доклад с истории, которая может показаться почти анекдотической. Однажды мне позвонила некая дама; заявив весьма напористым тоном, что ей необходима консультация, она вслед за тем выразила убеждение, что большинство психотерапевтов являются шарлатанами, и попыталась подвергнуть меня настоящему допросу, начав с того, имеется ли у меня ученая степень и каков мой рабочий стаж. Я остановил ее, объяснив, что на все вопросы предпочел бы ответить на очной встрече, и предложил прийти ко мне через три дня. Она нехотя согласилась, однако за несколько часов до назначенного времени позвонила вновь и категорично сообщила, что в моей помощи больше не нуждается. «Что ж, - сказал я, - нет так нет, но в чем причина такой радикальной перемены решения?» На это она ответила: «Все три дня, пока я ждала, я мысленно разговаривала с вами. И вы при этом говорили мне такие вещи и таким тоном, что стало ясно: вы меня никогда не поймете, и рассчитывать на вас я не могу».
Возможно, этот случай стал для меня импульсом к размышлению о том, что происходит в душе человека между первой мыслью об обращении к психотерапевту и первой встречей с ним. В моей памяти сохранился собственный опыт ожидания начала анализа, несмотря на то, что прошло более десяти лет. Я помню, сколь сильно было мое воодушевление от осознания того факта, что я стану проходить свой второй анализ у зарубежного профессионала с огромным опытом – «зарубежного» для меня в те годы означало «настоящего», опыт же его был огромным по той простой причине, что другим он быть не мог. Я предвкушал инсайты и озарения, вызываемые его немногословными и точными интерпретациями, и все больше беспокоился о том, смогу ли я быть перед этим все видящим насквозь человеком полностью искренним и устою ли перед соблазном уберечь от него наиболее личные темы и секреты. Я уже слышал холодные интонации, с которыми он произносит: «Вы чего-то не договариваете! Я не смогу работать с вами, пока вы не будете откровенны со мной!», или, если я решаюсь на полную откровенность: «Как это неблагоразумно и смешно! Вам непременно следует отказаться от подобного поведения!». Я даже не успевал заметить, как мой мудрый и все понимающий собеседник превращался в жестокого критика и цензора моих желаний, поступков и фантазий. Когда настал день и я вошел в кабинет, меня встретила улыбчивая, располагающая к себе женщина; я испытывал легкое волнение и растерянность и, вероятно, поэтому спросил: «Мне сразу лечь на кушетку?» Она рассмеялась и сказала: «Вам так не хочется меня видеть? Может быть, сначала просто поговорим?». С этого началась работа, длившаяся восемь лет.
Можно сказать, что еще задолго до фактического обращения к терапевту, начиная с первой мысли о его необходимости, человек уже пребывает в терапевтической ситуации: вольно или невольно у него рождается представление о будущем процессе, и одним из наиболее важных для него становится вопрос: «Каким он будет, мой доктор?». В фантазиях он репетирует паттерны взаимодействия; фрустрация ожидания активизирует сопротивления. Он сознательно или неосознанно ждет от терапевта волшебства; данная фаза нередко сменяется фазой неверия в возможность помощи. Часто в этом заключается причина того, что, уже договорившись о встрече, пациент внезапно отказывается от нее. Однако именно этот «пре-аналитический» период, если кандидату удается его успешно преодолеть, может стать источником важного материала, дающего нам своего рода запасной ключ к пониманию сопротивления и переноса. Если сравнить аналитический процесс с работой археолога, реконструирующего древнюю культуру по фрагментам жилищ, останкам кухонной утвари и оружия, то переживания и фантазии пре-аналитической фазы могут быть уподоблены найденной им фреске или барельефу с изображением жизни и быта той эпохи. Позвольте привести в качестве иллюстрации клинический фрагмент.
Однажды ко мне обратилась женщина, испытывавшая, по ее словам, боль от «беспробудного одиночества» и как будто понимавшая, что причина его кроется не только в объективных обстоятельствах. Я предложил ей предварительную беседу через неделю, в определенный день и час. Она согласилась, однако накануне назначенной даты прислала сообщение со следующим текстом: «Дмитрий Сергеевич, к сожалению, из-за проблем на работе прийти завтра не смогу». Вопроса об альтернативной возможности встречи там не было. Я ответил ей сообщением, содержавшим одно слово: «Понимаю». Через пять минут она написала: «Вы меня раскусили. Я приду».
Она ощущала себя плохой. Быть плохой в ее понимании означало быть нужной для окружающих только из соображений конкретной пользы, которую она могла бы им приносить. Ради этого она всегда готова была отказываться от своих интересов, желаний, перспектив, по сути – от своего собственного Я. Главным ее жизненным вопросом всегда был вопрос о том, не причиняет ли она людям неудобств самим фактом своего существования. Легко догадаться, сколь тщательно она следовала договоренности о границах нашего взаимодействия: аккуратно платила деньги, приходила и заканчивала сессии всегда вовремя и много рассказывала о себе и своей жизни, причем в том, как она это делала, была характерная особенность: я не мог уловить в ее монологах даже оттенка надежды на помощь с моей стороны. Она говорила, глядя в сторону или под ноги, как бы не замечая моего присутствия, наедине с собой. Она не предъявляла запрос, но лишь констатировала некий печальный жизненный итог. Мне отводилась роль наблюдателя, но не собеседника. Более того, если я заострял внимание на текущем моменте, например, спрашивал о происходящем между нами или замечал, что она словно оберегает меня от чего-то, она пугалась и отвечала только: «Я не знаю». Я чувствовал себя исследователем, перед которым оказался любопытный материал для анализа, и только; материал, покорно предоставляющий себя и при этом лишенный права чего-то ожидать и на что-либо претендовать.
Пациентка была внебрачным ребенком от случайной связи. Мать отказалась от аборта только из религиозных соображений. В дальнейшем она непрестанно чувствовала себя бессильной, отвергнутой обществом и бесправной. Она обратилась в анализ с уже сформированным представлением о том, как ей следует вести себя, чтобы терапевт был ею доволен: он станет идеально с ней обходиться при условии, что она будет идеальна в его глазах. Эта тема стала доступна для проговаривания лишь спустя несколько месяцев. Я спросил, было ли у нее впечатление, что желаемое достигнуто. Она ответила, что даже сейчас ей страшно сказать «да» и на этом успокоиться, и впервые сообщила, что на первой нашей встрече я оказался настолько не соответствующим ее ожиданиям, что она почти отказалась от намерения пойти ко мне в терапию. Если бы мое односложное телефонное сообщение не продемонстрировало ей способности к пониманию, она не стала бы больше звонить.
Когда пациентка впервые задумалась о необходимости психотерапевтической помощи и обратилась в поисках вариантов к справочнику, ее выбор остановился на институте психоанализа. Однако еще долгое время она откладывала первый шаг. Тревога перед неизвестностью побуждала ее сначала хоть что-то узнать о психоаналитическом методе. С этой целью она приобрела несколько весьма разнородных книг, и, по ее словам, вынесла из их чтения чувство полного мозгового хаоса. Наиболее понятной для нее оказалась книга о жизни Фрейда. Поскольку Фрейд, несомненно, являлся центральной фигурой в психоанализе, воображение стало рисовать ей будущего терапевта именно в его облике. Фрейд был гениален, проницателен и настолько умен, что ему ничего не стоило разложить ее проблемы по полочкам и объяснить их происхождение в терминах либидинозной теории. Разумеется, после этого они должны были уйти.
Тревога тем не менее не отступала, наоборот, усиливалась. Пациентку пугала необходимость, по ее словам, выворачивать наизнанку перед мужчиной свою сексуальность. Пристрастие Фрейда к кокаину заставляло задаваться вопросом: можно ли доверять методу, изобретенному наркоманом? Она узнала из книги также, что основатель психоанализа был в большей степени исследователем, чем врачом, и что пациенты были для него скорее источником материала для научных концепций, чем людьми, нуждавшимися в помощи. Своего будущего аналитика она стала невольно представлять отстраненным ученым, разглядывающим пациента как редкий вид бактерии, о котором он напишет блестящую статью, и берущим за это немалые деньги. Она заранее злилась на него и тут же одергивала себя, понимая, что все может оказаться вовсе не так; и все равно сомневалась. Два раза за это время она решала, что ее желание обратиться к психоаналитику – пустой каприз, что от него надо отказаться, во-первых, потому, что она страдает не больше, чем миллионы других людей, во-вторых – потому, что у нее не так много денег, чтобы тратить их на эфемерные проблемы душевного дискомфорта. Еще сильнее она злилась на себя за нерешительность, отдавая себе отчет, что таким образом теряет шанс хотя бы попытаться что-то изменить. Не выдержав наконец этого круговорота чувств, она обратилась в центр психологической консультации, где, судя по рекламе, ей обещали квалифицированную и быструю помощь. Ее приняла женщина-психотерапевт, которая выслушала ее, покивала и посоветовала больше любить себя, уделять себе побольше внимания и почаще бывать в театрах, компаниях и ночных клубах. Злость и ощущение брошенности и ненужности теперь сконцентрировались вокруг этого разговора и образа собеседницы; будущий психоаналитик был временно спасен.
Вскоре после этого она пришла в институт психоанализа, где ей назвали мое имя в числе нескольких других. Пятиминутная встреча со мной разочаровала ее, поскольку она не обнаружила во мне даже отдаленного сходства с мудрым и проницательным ученым. Разумеется, она не сказала об этом ни слова, и после договоренности о более длительной беседе покинула кабинет, почти уверенная, что больше сюда не придет. Однако, по ее собственному выражению, демон искушения не оставлял ее все эти дни в покое, нашептывая: «Что тебе стоит попробовать? Может быть, как раз с таким терапевтом ты и не будешь чувствовать себя просто исследуемым материалом?», в то время как другой демон – демон здравомыслия – угрожающе вопрошал: «А имеешь ли ты право на то, чтобы тебя воспринимали как нечто большее?». Если бы победил демон искушения, она просто пришла бы ко мне в назначенный день, если бы верх одержал демон здравомыслия – она бы просто не пришла. Но уставшие от борьбы демоны выбрали компромисс, который реализовался в посланном мне сообщении: оно стало неосознанным призывом к тому, чтобы я понял происходящее в ее душе.
С помощью данного фрагмента я попытался показать, как пре-аналитические переживания раскрывают личный опыт. Образ Фрейда в восприятии пациентки был в ряде аспектов почти тождественен архаичному материнскому «имаго», сформированному как идеальная объектная репрезентация и как отражение реальности в виде отчуждения и подавляемой враждебности к нежеланному ребенку. Ее тревога и недоверие, вызванные сведениями о пристрастии Фрейда к кокаину, стали воспроизведением ранней тревоги перед объектом, не преодолевшим собственного инфантилизма и патологической зависимости от псевдоморальных культурных стандартов. Безопасная связь с таким объектом возможна лишь при условии эмоциональной стерильности, фактического отказа от собственного Я и подчинения диктуемым правилам. Однако ранний опыт отношений пациентки все же не был настолько деструктивен, чтобы убить в ней саму потребность в отношениях других, более живых, теплых и эмпатийных. Потребность в обретении нового опыта и является динамической силой, приводящей человека в терапевтический кабинет.
Прежде я выражал точку зрения, согласно которой перенос имеет смысл рассматривать не как антитезу реальности, но как ее структурирующую основу. Продолжая эту мысль, можно добавить, что перенос структурирован пре-аналитическим фантазмом: последний играет в аналитической ситуации роль «магнитного поля», вдоль силовых линий которого концентрируются намагниченные частицы, то есть элементы реальности. В этом процессе перестает существовать дихотомия реального и воображаемого, прошлого и настоящего. Пре-аналитическое переживание разворачивается в трехмерном континууме, измерения которого могут быть описаны следующим образом: идеализирующее, то есть связанное с грандиозным объектом; конфликтное – своего рода тень пугающих призраков прошлого; и третье, для которого у меня пока не нашлось названия – устремленное не в прошлое, а в будущее, пронизанное надеждой на новое отношение и на обретение недополученного. Добавлю, что, вступая во взаимодействие с реальностью, они становятся основой для активизации переноса на трех уровнях, которые в докладе на Летней Школе 2005 года я обозначил соответственно как уровни нарциссического запроса, невербального диалога (проективных идентификаций) и поиска утраченного объекта.
Несколько слов напоследок о реакции пациента на первую встречу с терапевтом. Когда он впервые видит перед собой человека, о котором столько думал в последние дни, недели или месяцы, его фантазии в той или иной степени неизбежно обнаруживают расхождение с реальностью. Это открытие может рождать удовлетворение, поскольку частично нейтрализует тревогу, исходящую от призраков собственного прошлого, или нести разочарование, так как реальный собеседник не способен оказаться тождественным идеальному и грандиозному родительскому «имаго». Я предполагаю, что оба данных переживания сопутствуют каждой первой встрече пациента с аналитиком: во всех случаях имеет место своего рода синтез удовлетворения и фрустрации или даже некое удовлетворение мазохистического характера. К сожалению, в большинстве случаев этот эмоциональный мини-катарсис имеет побочный эффект, который я рискнул бы сравнить с аннигиляционной вспышкой: предваряющие фантазмы не выдерживают атак реальности и «проваливаются обратно в бессознательное», как сны вскоре после пробуждения. Тогда путем к их исследованию делается анализ переноса, в котором вскоре становятся доступны наблюдению их дериваты. Благодарю за внимание.