Главная > Тексты > Рождественский Д.С. Комментарии по поводу любви в переносе

Рождественский Д.С. Комментарии по поводу любви в переносе

Если мы зададимся вопросом о том,
что такое любовь в переносе…
мы можем начать отвечать на него
лишь в порядке рабочей гипотезы
и лишь после получения ответов
на длинные серии других вопросов.

Рой Шафер

Мы видели, как огонь этой очень
специфической страсти заставил Брейера бежать,
Юнга – сохнуть,
а Фрейда – предпринять глубинное рассмотрение.

Джордж Канестри

1.
Кажется, психоаналитики с честью вышли из непростой ситуации, заменив в профессиональном словаре слово «любовь» термином «эротизированный перенос»: чувство пациента, ставящее в тупик многоопытных терапевтов, было низведено таким образом до феномена почти патологического, стоящего в одном ряду с «психотической декомпенсацией» или «суицидальными наклонностями». Приходится признать, что любовь может пугать, если она внезапна, сильна, нежелательна, тем более – если ее появление мешает достижению неких намеченных целей. Заметим, что именно любви пациентки к лечащему врачу психоанализ был в определенном смысле обязан своим рождением: он оказался по сути тем ребенком, которого родила от доктора Брейера Анна О.
Подобные ситуации стали затем притчей во языцех. Вокруг возникающей в аналитическом кабинете страсти создано небывалое количество анекдотов, сплетен и даже абсурдных убеждений: доныне множество людей, отчасти под влиянием беллетристики и кинематографа, полагает, что пациенты, проходящие психотерапию, чуть ли не обязаны влюбляться в своих врачей. Между тем любой практикующий аналитик хорошо знает, что уже больше ста лет этот вид отношений в терапевтической диаде продолжает оставаться одной из наиболее сложных моральных и технических проблем. Как замечает Этель Персон (автор предисловия к сборнику эссе «Эротический и эротизированный перенос»), даже к Фрейду, впервые осветившему ее в 1915 году в работе «Заметки о любви в переносе», не пришло понимание значимости данного феномена в полной мере; то, что она осознавалась им столь медленно, свидетельствовало о мощи и угрозе, которую любовь пациента к терапевту представляла в те годы и представляет по сей день.
Эротизированный перенос был описан Фрейдом как специфическое явление, в крайних формах возникающее в работе с женщинами с «элементарной страстностью, не допускающей суррогатов» – с «детьми природы», не желающими заменять материальное психическим. Эротические чувства пациентки к аналитику-мужчине (или пациента к аналитику-женщине) могут присутствовать в «умеренных дозах» в мыслях, фантазиях, сновидениях, не особо препятствуя прогрессу. При эротизированном переносе ситуация делается радикально иной. Анализ выглядит остановившимся; пациентка (пациент) не откликается на интерпретации, превращает сессии в свидания, требует ответных чувств; не получая их, реагирует вспышками ярости или депрессивными провалами. «Вся сцена совершенно меняется, – пишет Фрейд, – как будто бы игра сменилась ворвавшейся внезапно действительностью, словно пожар, вспыхнувший во время театрального представления. … Нелегко сохранить аналитическое положение и не поддаться ошибке, решив, что лечению действительно пришел конец». По словам Фрейда, данное состояние отношений «настолько запутано и обусловлено многими причинами, так неизбежно (разрядка моя. – Д.Р.) и так трудноразрешимо, что обсуждение его уже давно является жизненно важным для аналитической техники» (Фрейд, 2003). Это замечание актуально до сих пор.
Взгляды на суть описанного феномена прошли значительную эволюцию. В 1915 году любовь в переносе рассматривалась Фрейдом в первую очередь как сопротивление возвращению вытесненного, то есть как средство избегания болезненных воспоминаний (что он и рекомендовал аналитикам демонстрировать пациенту при всякой возможности). Впоследствии многие специалисты стали склоняться к выводу, что эта проблема более сложна – по крайней мере для случаев массивного эротизированного переноса, в отличие от условно-нормальных эротических компонентов объектных отношений вообще. Впервые к ее подлинной сложности и патогенной сути явления привлек внимание Франц Александер, описавший пациентов, которые формируют глубокую зависимость от аналитика, домогаются его любви и выражают готовность отдать взамен свою (Alexander, 1950).
Лайонел Блицстен был, вероятно, первым, кто предположил связь эротизированных переносов с серьезными психопатологиями, а не просто с «природной страстностью». Апеллируя к неопубликованному труду Блицстена, Эрнест Раппапорт описал эротизированный перенос как признак тяжелого заболевания с глубоким расстройством чувства реальности: если в обычном переносе аналитик воспринимается пациентом так, «как если бы» он был его родителем, то в данном случае из восприятия исчезает всякое «как если бы». Эти пациенты, по словам Раппапорта, неспособны к разграничению прошлого и настоящего и к адекватному тестированию реальности (что проявляется, например, в убеждении, будто их любовь разделена собеседником). Пациент выражает настойчивое желание, чтобы терапевт принял на себя родительскую роль и соответствующие функции; нисколько не смущается этим и реагирует гневом, не получая искомого. Он охвачен жаждой превращения фантазии в действительность. Нанберг в данной связи высказывал сомнения в том, что подобное явление вообще может описываться термином «перенос»: речь идет не столько о проекции родительских образов в терапевта, сколько о попытках заставить терапевта реально видоизмениться до соответствия этим образам (Nunberg, 1951). С точки зрения Раппапорта, в этой ситуации аналитик сталкивается не с невротической структурой, а со случаем пограничного расстройства или амбулаторной шизофренииРапРа (Rappaport, 1956).
Помимо Блицстена и Раппапорта, другие специалисты также нередко приходили к заключению об эротизированном переносе как симптоме серьезной психопатологии. Блум описал его как крайнее иррациональное и эго-синтонное выражение эротического переноса при нарушении связи с реальностью – первичном или представляющем результат регрессивных деформаций. В концепции Блума предрасположенность к аномальной эротизации отношений есть следствие искаженного функционирования эго, реального опыта совращений в детстве и глубоких нарциссических и доэдипальных патологий с эдипальным «фасадом» (Blum, 1973). Горацио Этченгоуен отмечал, что любовный перенос часто является компонентом психотических, перверсных и психопатических форм коммуникаций (Etchengoyen, 1991). Хэммет ввел для подобных явлений понятие «делюзивного переноса», представляющего серьезную аномалию в аналитических отношениях (цит. по: Сандлер, Дэр, Холдер, 1993). Следует добавить, что со времени написания «Заметок о любви в переносе» психоаналитики разделились в понимании эротизированного переноса на два лагеря. Одни стали полагать вслед за Фрейдом, что он неизбежен во взаимодействии с определенными пациентами как производная их патологии, вне зависимости от личности и стиля работы терапевта. Другие, например, сторонники интерсубъективного подхода, склоняются к точке зрения, согласно которой аналитик всегда вносит свою лепту в состояние и поведение пациента; развитие у последнего делюзивных реакций есть свидетельство того, что в терапии что-то происходит не так (Столороу, Брандшафт, Атвуд, 1999)
Кроме вопроса о природе любви в переносе, актуальным (и, возможно, наиболее актуальным) остается вопрос: преодолимо ли препятствие, воздвигаемое этим явлением перед терапией? Фрейд высказывался по данному поводу относительно оптимистично, пожалуй, за исключением случаев «элементарно страстных» пациенток, которым доступна лишь «логика супа и аргументы жаркого». Помимо трех возможных исходов влюбленности пациентки в аналитика – законного брака, незаконной любовной связи и прерванного лечения, – он называл четвертый, сугубо профессиональный: достижение понимания того, что любовь, о которой идет речь, инициирована терапевтической ситуацией и не направлена на аналитика как реальную личность, но представляет собой лишь продукт возрождения инфантильных желаний и фантазий. По мнению Фрейда, это – неизбежность, которая должна быть проанализирована и таким образом преодолена (Фрейд, 2003).
Вопрос об «элементарно страстных» пациентках, однако, оставлен открытым. Едва ли уместно распространение фрейдовского оптимизма на ситуацию массивного эротизированного переноса, в которой пациент обесценивает и отвергает любые попытки анализа его чувств. Раппапорт утверждал, что сопротивление в ней столь интенсивно и всеобъемлюще, что часто единственным выходом из нее становится передача пациента, даже против его воли, другому терапевту – хотя в той же работе он указывал, что подобный шаг неизбежно реактивирует деформирующие детские травмы (Rappaport, 1956). Также Ральф Гринсон замечал, что классическая форма анализа в таких случаях неприменима, поскольку эротизированный перенос проистекает из импульсов ненависти и тенденций к деструктивному отреагированию, разрушающих лечение (Гринсон, 1994). Возможно, аналитику, имеющему дело с любовью в переносе в наши дни, позволит избежать деморализации то соображение, что психоанализ Фрейда и его прямых последователей исключал из опыта психотические патологии и реакции, с которыми успешно работают более современные, не-интерпретативные модификации. Так, Блум при всем своем скептицизме в отношении перспектив работы с эротизированным переносом констатировал, что сам по себе факт его развития не обязательно обрекает терапию на провал (Blum, 1973).

2.
Пациентка обратилась ко мне осенью, и это было не просто время года: это была ее личная осень, осень ее жизни, хотя ей не исполнилось еще и тридцати. Пять лет тому назад она приехала в Петербург издалека, оставив на родине мать и отца; жила с мужем и ребенком, но не была счастлива. Все осталось позади, и за осенью следовала только зима. Была бездонная тоска по лету, по детству, по родительской семье – по всему, без чего она чувствовала себя опустевшей навсегда. Петербургская осень была полна холодом, болезнью, равнодушными и слепыми взглядами прохожих. Она не понимала, в поисках чего стала изменять мужу, бросаясь в не очень разборчивые сексуальные связи. Всякий раз она выносила из них лишь усугублявшее депрессию чувство вины.
Уже через месяц после начала встреч с пациенткой я понимал, что за рамками наших отношений мир для нее перестал существовать. Она говорила об этом открыто, сообщая, что эмоционально никого, кроме меня, у нее нет; что она едва доживает от сессии до сессии; что, только видя меня, она способна жить, и что ее поддерживает полубезумная надежда на то, что, когда терапия закончится, мы сможем навсегда остаться вместе. Не встречая с моей стороны подтверждения этим фантазиям, она замыкалась в себе, плакала, отказывалась говорить. Я переживал в ответ множество эмоций, от жалости до раздражения; испытывал желание согреть ее и желание грубо встряхнуть, чтобы вернуть к жизни, или оттолкнуть, чтобы не заразиться ее безысходностью. Интерпретации, которые я пробовал давать ее стилю взаимодействия, звучали как контратаки или как попытки отгородиться от ее чувств (а может быть, и от своих) стеной интеллекта. Так продолжалось, пока я не смог взглянуть на свое поведение со стороны и задаться вопросом: почему я хочу лишить ее права быть здесь такой, какая она есть?

Теперь мы подходим к одному из главных в связи с означенной проблемой вопросов, поставленному Фрейдом: существует ли разница между эротизированным переносом (разница, которую психоаналитики попытались подчеркнуть самим фактом введения этого термина) и любовным чувством как таковым? Как ни странно, но, кажется, психоанализ всегда уделял незначительное внимание обычной любви: за исключением Балинта и еще нескольких исследователей, его теоретики предпочитали рассматривать главным образом метаморфозы сексуального влечения и патологии любовных отношений. Немногое было сказано и о том, что как будто бы зрелая, то есть не испытавшая смещения по цели или объекту любовь сама по себе способна обрести характер патологии, если она безраздельно захватывает человека, парализуя его жизненную активность и созидательность. Более широко этот вопрос может быть сформулирован так: справедливо ли вообще рассмотрение переноса как некоей антитезы реальности? Насколько корректно предположение аналитика, что чувство, о котором ему сообщает или которое отыгрывает пациент, есть лишь «слепок» с конфигураций инфантильного опыта и не адресовано ему как личности? Уместно вспомнить о противоречии в понимании переноса самим Фрейдом: с одной стороны, этот феномен описывался им как артефакт ситуации психоаналитического лечения, с другой же – как неотъемлемый компонент восприятия субъектом других людей.
Очевидно, что вопрос о разделении любви в переносе и любви как таковой был для Фрейда принципиален, поскольку он оказывался по сути вопросом о критериях дифференциации реальности (читай – нормы) и иллюзии (патологии). На протяжении значительной доли текста «Заметок…» Фрейд как будто борется сам с собой, подбирая аргументы в пользу сугубо специфического характера любовного чувства в аналитической ситуации и опуская руки перед собственными же контраргументами. С точки зрения Роя Шафера этот внутренний конфликт вполне объясним: создатель психоанализа понимал, что признание подлинности любви в переносе отчасти компрометирует его базовый тезис об определении настоящего прошлым (Шафер, 2003). Фрейд утверждает, что любовь в переносе в большей степени, чем обычная любовь, управляется навязчивым повторением; что ее нельзя назвать настоящей, так как она представляет лишь воспроизведение прежних инфантильных реакций; что она усилена сопротивлением, используется в целях сопротивления и не склонна принимать во внимание реальность*. Но, с другой стороны, каждая влюбленность воспроизводит некие инфантильные образцы; именно то, что придает ей навязчивый и даже патологический характер, является инфантильно обусловленным. Реальность также частично игнорируется во всякой влюбленности, поскольку ее фундаментом служит идеализация объекта и отрицание его несовершенств. Иррациональность этого чувства особо ярко иллюстрируется феноменом «любви с первого взгляда». В итоге Фрейд оказывается вынужден признать, что нет веских оснований оспаривать характер подлинности любви, возникающей у пациентки в аналитическом кабинете (Фрейд, 2003). Следует ли тогда констатировать, что и любовь, овладевающая человеком в обыденной жизни – патология, каковой ее видели применительно к аналитической ситуации Блицстен и Раппапорт? Нет другого ответа: она – одновременно и патология, и норма, или: это норма, которая становится патологией, когда парализует способность жить.
Моя «пациентка из осени» сказала однажды: «Мы с вами существуем вместе. Без вас я не целая, я – только часть. Я остаюсь оболочкой, пока вы меня не наполните. Может быть, это должно произойти в сексе. Может быть, я должна узнать вас, знать о вас все, насытиться вашими вкусами, пристрастиями, взглядами на жизнь. Я говорила раньше, что будто потеряла себя когда-то. Но это не так: я себя и не находила. Это сделали вы; вы нашли меня и подобрали, и я ненавижу вас за то, что не могу без вас».
Пора вспомнить, что истоки любовного чувства принадлежат самым ранним коммуникациям матери и ребенка; или даже, как полагал Балинт, до-родовой, внутриутробной либидинозной связи плода с окружающей средой. Известно, что главным объектом фрейдовских исследований детского развития была стадия эдипова комплекса, то есть триадных отношений; известно и то, что в силу поглощенности проблемами отцовского переноса Фрейд практически игнорировал роль переноса материнского. Наблюдения Блицстена и Раппапорта в области эротизированного переноса сместили фокус внимания с переноса фаллически-эдипального и гетеросексуального (о котором вел речь Фрейд) на оральные отношения, имплицитно присутствующие в качестве главной динамической силы у пациенток, влюбляющихся во врача. Раппапорт описывает происходящее как пробуждение глубочайшей оральной привязанности к кормящей груди при нарушении чувства реальности и угасании иллюзий (Rappaport, 1956). Хэммет характеризует феномен «делюзивного переноса» как искаженное, но отчетливое повторение очень ранних взаимодействий младенца и матери в некоторых аспектах (цит. по: Сандлер, Дэр, Холдер, 1993). Такэо Дой объясняет движущую силу эротизированного переноса с помощью японского понятия «амэ»: то, что испытывает младенец, ищущий мать. Чувство амэ невербализуемо и должно признаваться и принимать таковым. При фрустрации оно способно превращаться в желание и участвовать в рождении таких эмоций, как влюбленность, зависть, ревность и т.д. Заметим, что Дой отводит амэ роль важнейшего компонента любых межличностных отношений (Дой, 2003).
Приведенный выше фрагмент монолога пациентки может служить иллюстрацией к тезису, сформулированному мною в статье «О природе эротического переноса» и созвучному мыслям упомянутых авторов. Патологическая любовь, подчиняющая субъекта в аналитическом кабинете или за его пределами, подразумевает потребность, обусловленную дефицитарностью. Дефицит Я, болезненная нехватка того, что жизненно необходимо – один из факторов, способствующих активизации любовного чувства вообще (вспомним платоновских андрогинов); однако любовь патологическая, в отличие от нормальной, всецело или почти всецело диктуется потребностью компенсации. По сути, речь идет не о зрелом (эдипальном, гетеросексуальном, альтруистичном) влечении, но о желании симбиотического слияния и поглощения (поглощенности) объекта (объектом). Так, в приведенном примере пациентка сообщает о возможности автономного существования лишь при условии заполнения ее Я моим, что тождественно ее растворению в моем собственном Я (Rojdestvenski, 1998).
Для множества разновидностей подобной ситуации можно, на мой взгляд, выделить одну общую характеристику ранних коммуникаций: недостаток материнского присутствия. Именно этот вакуум, отчасти компенсируемый в зрелости разного рода суррогатами, «обнажается» в интерсубъективной регрессии. Если объект отвечает взаимностью, отношения с ним начинают напоминать взаимопроникающее слияние, в котором перманентно присутствует угроза поглощения и которое сопровождается эмоциональным обеднением мира за рамками симбиоза. Если нет – любовь разрушает Я субъекта. Показательно, что в мировой литературе нелегко найти описание страстной и всепоглощающей любви, в итоге которой героев ожидало бы спокойное счастье. Реалистично настроенные авторы либо предпочитали убивать их, либо, позволив им наконец соединиться, деликатно завершали на этом пьесу или роман.

3.
И, наконец, последний вопрос: существует ли перспектива восполнения дефицитарности? Стоит ли питать надежду на успех терапии в условиях эротизации переноса и не спешить с передачей пациента другому аналитику; если да, то какими принципами руководствоваться при выстраивании отношений? Клинический опыт позволяет мне представить читателю модель обращения с любовью в аналитической ситуации, основанную на концепции переноса, которую ранее я изложил в статье «В поисках потерянного объекта» (Рождественский, 2005). Эта модель, на мой взгляд, оправдала себя по крайней мере в трех анализах и, возможно, будет апробирована и подтверждена (либо опровергнута) кем-то из моих коллег.
Прежде всего замечу, что я намеренно оставляю для себя открытым вопрос: неизбежно ли возникновение эротизированного переноса для определенной категории пациентов, как предполагал Фрейд, или он всегда должен рассматриваться как производная интерсубъективности. Эта дилемма искусственна в том же смысле, в каком она была бы искусственной применительно к любви в обычной жизни. Поэтому ответ не представляется мне принципиально значимым. Терапевт на практике имеет дело не с пациентом, но со своим взаимодействием с ним: два субъекта прекращают индивидуальное существование и формируют коммуникативную целостность, которую и надлежит сделать лечебным средством. Правы ли психоаналитики, видящие в любовном чувстве собеседника одну лишь манифестацию доэдипальной патологии и угрозу терапии? Действительно ли любовь в переносе представляет дорогу в никуда?
Вновь вспомним, что для Фрейда эротический и эротизированный перенос был инструментом прежде всего сопротивления, а не коммуникации, хотя любовь и признавалась им в качестве движущей силы анализа и целительного фактора. Здоровый человек обладает способностью любить; в терапии же любовь парадоксальным образом превращается в «делюзивную реакцию» и становится препятствием излечению, поскольку тот вид отношений, в котором пациент выражает потребность, разрушает рабочий альянс. Но ведь и в обыденной жизни она, предельно сближая двоих, ограничивает им диапазон возможных форм взаимодействия; одновременно и исцеляет человека, и затрудняет ему безмятежное существование. Как замечает Шафер, не исключено, что позиция Фрейда была проявлением враждебного влюбленности контрпереноса: Фрейд не смог увидеть в любовном отыгрывании элемент сотрудничества, например, в виде сообщения аналитику чего-то значимого о себе (Шафер, 2003).
Своего рода антитезу фрейдовскому подходу представляют рекомендации таких авторов, как Винникотт, Хан, Литтл и др.: не препятствовать развитию у пациента инфантильно-зависимого поведения и неминуемо связанного с ним чувства напряженности. Эти исследователи указывали, что лишь данным путем, с помощью корректирующего переживания, можно исправить последствия травм, вызванных отсутствием или недостатком ранней материнской заботы. Их точка зрения мне близка. Я абсолютно соглашаюсь с выводом Фрейда, что любовь в переносе – любовь подлинная; я разделяю его тезис, согласно которому равно бессмысленно, а иногда и опасно, требовать от пациента подавления влечения и создавать видимость взаимности ради установления «терапевтического союза», и принимаю рекомендацию сохранять его потребность и тоску как силу, побуждающую к изменениям, и не допускать ложного успокоения. Однако насколько реалистична постулируемая Фрейдом цель «достижения понимания» инфантильного характера чувств; тем более – оправдывает ли она себя в ситуации массивного эротизированного переноса, если он всецело принадлежит области довербального опыта, и лишь отдельные его более поздние дериваты, по-видимому, могут быть осмыслены и трансформированы в слова?
Нам ничего не остается ради сохранения аналитической ситуации, кроме спокойного принятия любви (задача, которая с учетом контрпереноса может быть весьма непроста). Общий принцип взаимодействия в поле эротизированного переноса, ведущий, согласно моему наблюдению, к благоприятным результатам, состоит в том, чтобы не делать с чувством пациента ничего – кроме создания условий для его естественного развития и свободного выражения. В обыденной жизни человек, как правило, лишен подобного опыта, поскольку сильная любовь встречает либо ответное влечение, либо отталкивание – столь же интенсивное, сколь интенсивна она сама.
«Ничего не делать» с переносом не означает игнорировать его: напротив, игнорирование есть мощное действие. С другой стороны, интерпретация чувств может означать для пациента их обесценивание или отвержение: здесь мы встречаемся с описанной сторонниками интерсубъективного подхода ситуацией, в которой аналитик, интерпретирующий выражение архаических неудовлетворенных потребностей исключительно как манифестацию патологии, закономерно создает у собеседника ощущение непонятости и отвергнутости и замыкает круг обоюдного преследования. То, что для стоящего на «правильной» позиции аналитика есть перенос, для пациента – подлинная любовь. Установку терапевта он воспринимает как защитную, что во многих случаях соответствует действительности. Кроме того, как замечает Шафер, интерпретации и объяснения в этой ситуации нередко подливают масла в огонь, так как для пациента они звучат как частичные подтверждения его переносных фантазий (Шафер, 2003). Я предполагаю, что с данными обстоятельствами связана большая часть неудач, которые постигают терапевтов с влюбляющимися в них пациентами.
В отношении любовного чувства позиция «врача» и «исследователя» представляется мне пагубной или по меньшей мере неконструктивной. Во-первых, любовь нельзя вылечить, как невротический симптом; во-вторых, она не поддается рациональному исследованию, результаты которого могут быть выражены языковыми средствами без грубых искажений смысла. Мы имеем дело с явлением из того ряда, для которого Байон ввел понятие «неперевариваемых фактов» или «бета-элементов», подходящих лишь для проективных идентификаций и не трансформируемых посредством мышления. Поэтому слова и, в частности, интерпретации в эротизированном коммуникативном пространстве теряют смысл. Однако дело даже не в интерпретациях, а в позиции, с которой они звучат. Самой серьезной ошибкой терапевта становится восприятие любви пациента как «нереальной» и «относящейся к фигурам из инфантильного прошлого»: эта любовь истинна, несмотря на инфантильную природу вызвавших ее сил, и она адресована именно терапевту – здесь и сейчас, в точке пересечения прошлого и настоящего. Хотя Фрейд и советовал относиться к этому чувству как к артефакту, который должен быть в итоге сведен к первичным истокам, но он же, согласно замечанию Шафера, утверждал (о чем нельзя забывать) три фундаментальные непрерывности: между инфантильностью и зрелостью, между нормальным и невротическим, между психоанализом и реальной жизнью. Таковы причины, по которым единственной конструктивной позицией мне видится спокойное принятие любви.
Какие перспективы подобная позиция открывает перед терапией? В упоминавшейся выше работе о «потерянном объекте» я выражал точку зрения, согласно которой перенос сам по себе наделен терапевтичностью: искусство обращения с ним состоит в вычленении и нейтрализации его патогенных составляющих. Другими словами, вместо того, чтобы пробовать что-то сделать с эротизированным переносом, имеет смысл позволить самому переносу сделать или сотворить нечто. Атмосфера принятия становится той плодородной почвой, из которой это нечто способно произрасти. Ее созданию и сохранению помогает соблюдение аналитиком трех основных принципов: 1 – предоставить пациенту возможность отыгрывания; 2 – стать контейнером для его проективных идентификаций; 3 – не исключать из взаимодействия контрперенос.
Отыгрывание рассматривалось Фрейдом как антитеза воспоминанию, то есть как принципиально иной (нежелательный) способ возврата прошлого. На мой взгляд, данная дихотомия оправдывает себя для эдиповой ситуации, но не для более ранних, где «действие» и «говорение» еще не претерпели дифференциации. Не случайно Дэниэл Стерн задавался вопросом: жест, интонация, взгляд, наполненный любовью – справедливо ли видеть в этих проявлениях пациента отыгрывание, которое должно быть трансформировано в речь? Как все, что лежит за рамками вербального диалога, это – отыгрывание, но в приемлемом диапазоне: бессознательные моторные выражения душевных состояний. Неясно, писал Стерн, существует ли теоретическая граница между переносом и отыгрыванием любви в переносе. Совершение действия нередко оказывается самой прямой тропой к воспоминанию. Аналитическая ситуация не должна препятствовать разыгрыванию подобных паттернов, даже если это выглядит как противоположность техническим рекомендациям Фрейда (Стерн, 2003).
Столь же важно непрерывное сохранение контакта с собственным контрпереносом (который, как полагал Фрейд, следует исключить из анализа). Контрперенос в работе с пациентами, эротизирующими коммуникацию, способен стать источником величайших трудностей, но и незаменимым инструментом понимания и контроля происходящего в невербальном диалоге; терапевт, исключающий его из взаимодействия, уподобляется летчику, пилотирующему самолет вслепую, по приборам, или хирургу, глядящему в ходе операции не в разрез, а в анатомический атлас. Контрперенос может пугать, рождать сомнения в собственном профессионализме или желание рассматривать его исключительно как продует проективных идентификаций. Однако, например, как замечает Дой, понимание любви в переносе через амэ делает ее менее искушающей и угрожающей для аналитика. Данное понимание открывает возможность привнесения в терапию реальной жизни – чего не смог сделать Фрейд, которому как европейцу было недоступно понятие амэ (Дой, 2003). Наконец, сохранение контакта с контрпереносом поддерживает способность к контейнированию – интернализации переживаний и фантазий пациента, являющихся производными субъективно невыносимого опыта (Байон, 2000). В таком взаимодействии, по словам Стерна, «открываются внутренние миры… которые однажды приведут к возможности подумать или сказать: «Я знаю, что ты знаешь, что я знаю», или: «Я чувствую, что ты чувствуешь, что я чувствую», – то есть тот путь, который выбирают и которым снова идут влюбленные в своем взаимном процессе открытия» (Стерн, 2003).
Последняя рекомендация, которую я мог бы дать терапевтам, встретившимся с любовью в переносе, вероятно, покажется кому-то сомнительной, но без следования ей соблюдение названных принципов будет весьма затруднено. Она состоит в том, чтобы оставить какие бы то ни было попытки заключить пациента в рамки определенной теории или работать с ним в определенной технике, и вести обыкновенную беседу с человеком, приняв его таким, какой он есть. Эта чисто человеческая позиция подразумевает отказ от строгого следования правилам пассивности, абстиненции, отзеркаливания: гораздо более терапевтичны в данной ситуации искренность и открытость. Коротко говоря, для достижения успеха аналитику лучше «снять белый халат» и быть собой. Известно, что Карл-Густав Юнг давал ученикам совет по поводу толкования сновидений: узнать о сновидениях все, что можно, и забыть все узнанное, приступая к исследованию конкретного сна. Этот совет мудр не только в отношении сновидений. Когда достаточное количество теоретических знаний и опыта интегрировано в профессионализме терапевта, перебирать их в памяти не надо: они сами найдут свое место в том, как он поддерживает диалог.
Моя пациентка долгое время пребывала в ощущении, характерном для младенчества: если реальность не подтверждала ее фантазий о том, что я нуждаюсь в ней так же, как она во мне, она чувствовала себя отвергаемой. В то же время она испытывала колоссальную потребность в моей реальности: лишь утолив ее, она могла не позволить мне трансформироваться в своем восприятии в патогенный, отвергающий объект. Однажды она спросила: «Скажите ясно, что вы на самом деле испытываете ко мне?» – «Очень многое, – ответил я. – Есть теплое чувство, желание вас поддержать и показать, что в осени есть нечто помимо холода. Иногда я злюсь на вас, особенно когда ощущаю себя неспособным немедленно исполнить ваше требование счастья. Но у меня нет желания ни прижать вас к себе, ни оттолкнуть: и то, и другое значило бы не оставить вам возможности жить». Пациентка заплакала. На очередную сессию она не пришла; не пришла и на следующую. Она появилась через неделю и сказала: «Я не знаю, что это было». Я сказал в ответ: «Самое главное, что это было».
Данный фрагмент иллюстрирует динамику происходящего в рамках предлагаемой модели. Восприятие терапевта пациентом проходит в интерсубъективном развитии три стадии, для которых я предлагаю названия: 1 – использование; 2 – разочарование; 3 – отделение. Эволюция диалога на этих стадиях может быть приблизительно описана в терминах Винникотта как переход от интеграции через персонализацию к объектным отношениям – переход, сопровождаемый изменением характера зависимости. Если коротко раскрыть понятие «использования» формулой «мы созданы друг для друга», тогда «разочарование» подразумевает формулу «он (она) создан (создана) не для меня» и, наконец, «отделение» – «я создана (создан) не для него (нее)».
Переход от использования к разочарованию обыкновенно становится кризисным моментом терапии, поскольку в этот период у пациента достигает кульминации переживание отвергнутости, а у аналитика – ощущение безысходности процесса. На мой взгляд, именно с данным этапом связана большая часть разрывов терапевтических отношений и представление об эротизированном переносе как неодолимом препятствии для работы. Этот кризис, разрешение которого отчасти иллюстрирует вышеприведенный фрагмент, во многом напоминает ступень в развитии ребенка, названную Маргарет Малер «психологическим рождением»: неизбежное переживание одиночества, помогающее адаптироваться к реальности. Называя вторую стадию разочарованием, я имею в виду отказ от фантазий и принятие реальности терапевта как объекта, существующего отдельно от пациента и не только для него.
Если кризис удается преодолеть, на стадии отделения пациент интернализует взаимодействие и достигает частичной компенсации дефицита. Нормальный процесс отделения подразумевает, что яростная потребность в ответном чувстве, в слиянии, превращается в печаль утраты. Можно сказать, что любовь к аналитику при этом отчасти трансформируется у пациента в любовь к себе. Его депрессия становится грустью. Любовь не исчезает, однако обретает характер чувства, скорее обогащающего личность, чем уничтожающего ее.
Последние мои встречи с пациенткой пришлись на сентябрь и октябрь на четвертом году терапии. Она рассказывала о летнем отпуске, который провела в Черногории. «Странно, – сказала она в заключение, – люди, побывав там, где им было хорошо, умеют брать это хорошее с собой. Для меня это всегда было страданием; прежде, расставаясь с чем-то, я только теряла». – «А сейчас?» – спросил я. Она достала из сумочки несколько красивых камней и сказала: «Я хочу один из них подарить вам. Я хорошо вспоминаю это лето. Мне было жаль, что там не было вас, и немного грустно, что нам с вами не поехать куда-нибудь вместе. Но я уже все равно буду чувствовать как бы ваше присутствие рядом, а этот сердолик – вам, чтобы вы чувствовали мое». Когда мы прощались в последний раз, я спросил: «Какая осень в Петербурге?» Она ответила: «Петербург вообще очень осенний город».

Литература.
1. У. Байон. Нападения на связи. – Антология современного психоанализа. Т. 1. М.: Институт психологии РАН, 2000. С. 261-272.
2. Р. Гринсон. Техника и практика психоанализа. Воронеж: НПО «МОДЭК», 1994.
3. Т. Дой. Амэ и любовь в переносе. – Эротический и эротизированный перенос. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2003. С. 272-282.
4. Д.С. Рождественский. Перенос: в поисках потерянного объекта. – Психоаналитический вестник, № 14. М.: РПО, 2005. С. 43-70.
5. Дж. Сандлер, К. Дэр, А. Холдер. Пациент и психоаналитик: основы психоаналитического процесса. Воронеж: НПО «МОДЭК», 1993.
6. Д. Стерн. Действие в сравнении с воспоминанием в любви в переносе и в инфантильной любви. – Эротический и эротизированный перенос. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2003. С. 283-307.
7. Р. Столороу, Б. Брандшафт, Дж. Атвуд. Клинический психоанализ: интерсубъективный подход. – М.: Когито-Центр, 1999.
8. З. Фрейд. Заметки о любви в переносе. – Эротический и эротизированный перенос. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2003. С. 31-48.
9. Р. Шафер. Пять прочтений работы Фрейда «Заметки о любви в переносе». – Эротический и эротизированный перенос. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2003. С. 118-154.
10. F. Alexander. Analysis of the therapeutic factors in psychoanalytic treatment. – Psychoanal. Quart., 19, 1950, pp. 482-500.
11. H.P. Blum. The concept of erotized transference. – J. Amer. Psychoanal. Ass., 21, 1973, pp. 61-76.
12. R.H. Etchengoyen. The fundamentals of psychoanalytic technique. London: Karnac, 1991.
13. H. Nunberg. Transference and reality. – Int. J. Psychoanal., 32, 1951, pp. 1-9.
14. E. Rapparort. The management of an erotized transference. – Psychoanal. Quart., 25, 1956, pp. 515-529.
15. D. Rojdestvenski. De la nature du transfert erotise. – Melancolie. Psychiatric Francaise. Vol. XXIX, 2/1998. P. 201-203.