Главная > Тексты > Савченкова Н.М. Обладание лишенностью

Савченкова Н.М. Обладание лишенностью

Не спите больше! Макбет зарезал сон!
У. Шекспир. Макбет. II. 2
Уж не потому ли, что я сказал нечто
несуразное: "огорчать удовольствие"?

реплика Сократа в диалоге Платона "Филеб"

Работа З. Фрейда "Скорбь и меланхолия", принадлежащая зрелому периоду творчества и потому представляющая собой фрагмент открытого психоаналитического поля, переплетенных и взаимосвязанных размышлений, содержит в себе целый ряд загадок/неясностей, связанных с аналитической интонацией автора, с характером задаваемых им вопросов, выдвигаемыми тезисами полупоэтической природы и, наконец, с самой внутренней логикой размышлений Фрейда. В этом тексте неуловимо, как некий аромат, присутствует грамматическая неправильность, свойственная, надо заметить, наиболее изощренным и интересным интеллектуальным реализациям Фрейда. Подобные легкие аберрации в языке мысли мы можем встретить у таких глубоко погруженных в собственное бессознательное авторов как Шекспир и Платон. Именно они оттачивают и провоцируют наше читательское внимание в наибольшей степени.
Фрейд начинает с якобы простой аналогии между двумя состояниями: скорбью и меланхолией. Они, во-первых, похожи по своим проявлениям; и то, и другое сопровождается дурным настроением, заторможенностью всякой продуктивности, потерей интереса к внешнему миру, утратой способности любить. Во-вторых, возникают как реакция на утрату чего-либо бесконечно ценного (любимого человека, родины, свободы - то ли иронически, то ли серьезно развивает перечисление Фрейд). Тем не менее, скорбь не считается патологическим состоянием, а меланхолия рассматривается как безусловно таковое. Кроме того, Фрейд подчеркивает, что скорбь принципиально понятна в механизме своего возникновения и протекания, тогда как в меланхолии есть нечто от понимания ускользающее, нечто абсурдное.
И вот здесь появляются так называемые "маленькие различия". Погружение в меланхолию, действительно, связано с утратой. Но, в отличие от скорби, речь не идет о "реальной утрате близкого человека" - меланхолия весьма своеобразно обращается с реальными причинами. Как выражается Фрейд, в этом случае имеет место "более идеальная по своей природе потеря… предположение о такой потере вполне правильно, но нельзя точно установить, что именно было потеряно, и тем более можно предполагать, что и сам больной не может ясно понять, что именно он потерял. Этот случай может иметь место и тогда, когда больному известна потеря, вызвавшая меланхолию, так как он знает, кого он лишился, но не знает, что он в нем потерял". Любопытная в логическом отношении ситуация неизвестности утраченного позволяет прочесть меланхолию и противоположным образом: не через лишенность обладания, но через "обладание лишенностью". Тогда скорби как утрате сверхценного объекта противостоит меланхолия как логически парадоксальная ситуация обретения объекта, предельно обесцененного, которую вполне мог бы предварить вопль: "Не спите! Гламис зарезал сон, и впредь отныне Кавдор не будет спать, Макбет не будет спать!".
Фрейд определенно обращает внимание на тяготение меланхолического состояния к универсальности. Меланхолия автономна, самодостаточна и тяготеет к замыканию в психодинамическое единство характера. Ей присущи масштаб, театральность и абсурдность. Фрейд говорит о "величественном оскудении Я", а также о "психологически в высшей степени примечательном преодолении влечения, благодаря которому все живое продолжает жить". Если скорбь в итоге подчиняется принципу реальности, то меланхолия в своем развитии явно следует путем парадокса. При скорби психическая заторможенность и потеря интереса к миру понятны - мир опустел. "Меланхолическая же заторможенность производит на нас загадочное впечатление, ибо мы не в состоянии понять, что же в столь полной мере поглощает больных". Читая описание Фрейда, трудно избавиться от ощущения, что меланхолия есть некое напряженное восхождение. Меланхолик, действительно, перестает спать, он входит в бесконечно бодрствующее состояние, которое на самом деле отнюдь не свидетельствует о трезвой работе сознания, но скорее представляет собой длящуюся дневную грезу. Состояние сна в этом случае неотличимо от состояния бодрствования и мы в равной мере можем утверждать, что меланхолик не так чтобы не может уснуть, а просто перестает просыпаться. "Утрата, недоступная сознанию" или же "обладание чистым отсутствием" структурирует меланхолию и превращает ее в транспарентное состояние - состояние, в котором бессознательное говорит прямой речью, говорит о себе правду, не пользуясь символами сновидений.
То, что говорит меланхолик, представляет собой весьма интересный феномен. В связи с резким снижением самооценки (чего нет при скорби), меланхолические тексты выглядят как однообразные потоки самообвинений, несоразмерные реальным качествам субъекта. Противоречить больному, с точки зрения Фрейда, бессмысленно прежде всего потому, что в этих текстах высказывается истина его расстройства, "по-своему он прав и выражает что-то сложившееся, что обстоит именно так, как ему кажется". Любопытно только, что вроде бы явное намерение его речи - признание, самоуличение - не соответствует характеру ее развертывания: меланхолик совершенно не испытывает стыда. Ситуация совершенно абсурдная: это как если бы Раскольников произносил сакраментальное "я убил", подмигивая, читая газету или жуя бутерброд. Адекватный мотив меланхолической речи восстанавливается лишь в том случае, если предположить, что целью субъекта в этом случае является не признание, но самопознание; а поведение меланхолика суть поведение самопознания. Но тут Фрейд очень осторожен. Он говорит, да, "меланхолик воспринимает истину острее остальных, немеланхоликов", но беда в том, что он воспринимает ее саму по себе, вне связи с человеческим контекстом - "и мы лишь спрашиваем себя, почему нужно сначала заболеть, чтобы подобная истина (надо полагать, чистая истина, истина как таковая - Н.С.) стала доступной". Ведь если человеку вдруг становятся абсолютно очевидны все человеческие недостатки, мы назовем его больным, не рассматривая степень истинности этого откровения. Некорректность когнитивной позиции меланхолика заставляет Фрейда всматриваться в более тонкие дифференции этого состояния.
Фрейд замечает, что если "терпеливо выслушивать различные самообвинения меланхолика", то можно прийти к следующим выводам: во-первых, меланхолик говорит не о себе - с небольшими изменениями его слова гораздо больше подходят тем, кого "больной любит, любил или должен был любить" (обратим внимание на эту замечательную неопределенность); и второе, несмотря на однообразие жалоб, все они "имеют различные бессознательные основания". Первое наблюдение, по мнению Фрейда, дает ключ к разгадке основного противоречия, возникающего в контексте рассуждения о скорби и меланхолии. (Если верить принципиальной аналогии - причина меланхолии имеет отношение к утрате объекта; если верить словам меланхолика - причиной является утрата его собственного Я.) Расщепление адресации в жалобах больного свидетельствует и о расщеплении внутри Я. Гипотеза Фрейда состоит в следующем: когда отношения с объектом по той или иной причине потерпели крах, оказалось невозможным оторвать от него либидо и перенести на другой объект, вследствие чего оно регрессировало к Я. В результате Я расщепилось: в нем выделилась критическая инстанция, а другая часть отождествилась с утраченным объектом и подверглась трансформациям. Так утрата объекта превратилась в утрату Я.
Этот фрагмент рассуждения Фрейда вызывает наибольший теоретический интерес, который можно выразить, по крайне мере, в трех вопросах. Как происходит отвод либидо от объекта? Почему невозможен перенос либидо на другой объект? Что представляет собой "объектная трансформация Я"? К первому вопросу Фрейд сам возвращается в финале своей статьи и весьма знаменательным образом. "Быстро выговаривается и легко записывается на бумаге, что "бессознательное представление объекта покидается либидо". Но в действительности это представление выглядит как сумма несчетных отрывочных впечатлений (их бессознательных следов), и отвод этого либидо не может быть кратковременным процессом… Нелегко определить, начинается ли он во многих местах одновременно или содержит какую-то определенную последовательность; при анализе можно часто констатировать, что активизированы то те, то другие воспоминания и что идентичные, утомляющие своей монотонностью жалобы проистекают все же всякий раз из нового бессознательного основания".
То есть, либидо покидает объект медленно и трудно и, судя по всему, в случае меланхолии, может покинуть его только ради Я, - либидозные потоки навсегда замыкаются в отношениях между Я и объектом, жизнь субъекта синхронизируется с этой первичной экономикой либидо. Если следовать внутренней логике текста, мы должны были бы просто сказать, что отвод либидо от объекта невозможен. Парадокс меланхолии в том, что мысль о невозможности утраты превращает угрозу утраты в бесконечно более значимый факт, чем любое ее конкретное исполнение. И, конечно, только утрата как онтологическая возможность, отсутствие как логический факт делают таким неуловимым переход от утраты объекта к утрате Я. (Легко заметить, что в силлогизме, пытающемся заключить от утраты объекта к утрате Я, только один средний термин.)
Происходит объектная трансформация части Я, которая описывается Фрейдом в следующих поэтических и стратегических терминах: "тень объекта падает на Я" или "хотя при регрессии объект бывает уничтожен… но он оказывается мощнее, чем само Я", "объект берет верх над Я", "Я рассматривает само себя как объект". Во всех этих случаях "объект" может быть безболезненно заменен на "предмет утраты". Такой объект утрачен еще до того момента, когда субъект осознает, что же, собственно, находится в его обладании. Утраченный объект подобно прустовскому "утраченному времени" становится единственным способом бессознательного мышления и бессознательного конституирования самого Я. (Любопытно, что фрейдовская реконструкция меланхолического опыта как будто пребывает в диалоге со знаменитым гносеологическим построением Платона, воспроизведенным впоследствии Августином Блаженным. И Платон, и Августин уверены: мы можем знать только то, что уже известно нам каким-то образом, ровно так же как можем стать только тем, чем уже являемся. Фрейд, напротив, описывает ситуацию непрогнозируемого становления, причина и основа которого - аффективно заряженная предметность, лишенная имени.)
Неудивительно, что обсуждение вопроса о меланхолии неизбежно смещается в аффективную сферу, где правом действия обладает уже не Я, но любовь и ненависть как таковые. Здесь ненависть способна нанести ущерб любви. И, в частности, основанием для регрессии либидо к Я также становится необходимость сохранения любви как таковой, ибо и она, подверженная влияниям Утраты, оказывается под угрозой несуществования. Фрейд говорит так: "При меланхолии завязывается множество поединков за объект, в которых борются друг с другом ненависть и любовь, первая, чтобы освободить либидо от объекта, вторая, чтобы под натиском сохранить позицию либидо. Эти поединки мы не можем перенести ни в какую другую систему, кроме как в бессознательное, в империю запечатленных, материальных следов воспоминаний". В этом фрагменте грамматическая неправильность, на которую обращает внимание Сократ, и которая останавливает глаз также в шекспировском тексте (открытие Макбета - "Макбет зарезал сон" - явно не соответствует событиям фабулы, мы знаем только, что он зарезал спящего Дункана) - проговаривается и мотивируется Фрейдом. Я не распоряжается своими аффектами. Меланхолик - это человек, "удовольствие которого огорчено". На территории Утраты аффекты сталкиваются и вступают друг с другом в непосредственные взаимоотношения, в результате которых структура аффекта сохраняется, а смысл меняется на противоположный. В психоэкономическом отношении подобное преобразование должно завершиться освобождением значительных количеств накопленной связанной энергии, что в контексте фрейдовского размышления может быть понято как боль (физическая, а затем и аналогичная ей душевная, - замечает Фрейд).
Тем самым функции меланхолии постепенно проясняются. Вспоминая озабоченность современной культуры проблемой боли, а именно, бесчисленными фальсификациями страдания, попыткой выдать за боль саму мысль о боли, гипотетически предположим, что меланхолия это не мотивированное внешними причинами парадоксальное психическое состояние, занятое конституированием душевной боли как боли (чистая боль, вероятно, возможна не в меньшей степени, чем чистая мысль) и в этом смысле представляет собой некую личностную школу аффекта, принудительно обучаясь в которой, человек продвигается к более подлинному чувствованию.